Аделия хотела что-то спросить, но Годимир приложил палец к губам, призывая к молчанию. Сам прислушался — благо, шлема он так и не подобрал, и ничего не мешало навострить ухо.
Но… Слушай, не слушай… Если ты не лесной житель, многого не различишь. Ну, переступают кони с ноги на ногу. Так это же свои кони — их тихонько стоять не заставишь. Ишь, отфыркиваются, с шелестом хлещут хвостами по бокам, отгоняя слепней. Ну, шумит листва в кронах ясеней. Вспорхнула пичуга, затрепетала крылышками, метнулась в переплетение стеблей дикой малины. Бедная… Уж кто всего боится, так это она — ястреб, сорокопут, куница, горностай… Да мало ли еще желающих полакомиться яйцами, птенцами, самой птицей?
Не услышав ничего интересного, Годимир решил принюхаться. Вдруг пригодится в жизни? Благородный пан, конечно, ничего общего с псом не имеет, но если обоняние иной раз способно от опасности предостеречь, значит странствующему рыцарю не грех попытаться освоить собачий способ…
Низко наклонившаяся ветка ясеня бесшумно качнулась.
Словинец дернулся, потянул меч из ножен…
Нет. Ложная тревога. Изрытые оспинами щеки Озима ни с чьими не спутаешь.
Лесной молодец подошел, мягко ступая по палой листве.
— Что там? — требовательно подалась вперед королевна.
— Монахи… — Разбойник растерянно пожал плечами. — Сидят вокруг костра, блин горелый, балахоны сушат.
— Какие монахи? — удивился Годимир.
— Да нешто я знаю, пан рыцарь? — Озим вновь передернул плечами. — Одно скажу. Худые… Страсть. Вроде их не кормили вовсе.
— А сколько ж их?
— Да вроде как четверо. Сидят в одних портках, греются…
— Откуда тут монахи? — недоуменно произнесла Аделия.
— А ихний брат, что клопы. — Лесной молодец принял повод из рук рыцаря. — Нарочно разводить не надо, сами плодятся.
— Может, выйдем? Чего нам святых людей бояться? — несмело предложила девушка.
— Святые-то они святые… — Годимир чувствовал растерянность. С одной стороны — к чему им лишние глаза и уши? Да и мало ли кто может монашеский балахон напялить? Вот, взять, к примеру, Яроша. В ту достопамятную ночь, когда Аделия исчезла из замка, лесной молодец щеголял по ошмянскому замку как раз в рясе, которую по всей видимости спер у иконоборца (одного из тех, что шли в Ошмяны из Островца, возглавляемые отцом Лукашом). А с другой стороны, не мог же он показать себя трусом перед лицом ее высочества? Подумаешь, богомольцы! Что они могут? А их трое. Он, рыцарь, с детства сражаться обученный. Разбойник, тоже кое-чего с оружием вытворять умеющий. И королевна. Она ведь, если подумать, тоже не зря меч на пояс нацепила. Может, убивать и не приходилось, но размахивала она клинком (Годимир утром подглядел, как Аделия упражнялась для разминки) довольно путево. Во всяком случае, ногу себе не отрубит, если что. Эх, была не была! Рыцарь махнул рукой. — Поехали!
Озим крякнул. Не поймешь — поддержал или напротив осудил решение пана рыцаря. Но, не сказав ничего, разбойник взгромоздился на серого и стукнул пятками по надутым бокам. Конь мотнул головой, шагнул сперва назад, но, повторно схлопотав по ребрам, двинулся прямиком сквозь кусты.
— Держись за мной, твое высочество, — как можно доброжелательнее проговорил Годимир, чтобы, не приведи Господь горячая королевна — а в ее дерзком и малость бесшабашном норове рыцарь имел возможность убедиться еще в Гнилушках — не подумала, что ее вознамерились защищать и оберегать. — В случае чего прикроешь спину.
Аделия нахмурилась, но пререкаться не стала.
Когда конь Озима, с треском проломив заросли, объявился на поляне, монахи, сидевшие в кружок у маленького костерка, вскочили. По их испуганным лицам драконоборец сразу понял, что сопротивления ждать не приходится.
— Что, всполошились, чернорясые?! — подбоченившись, лихо заорал разбойник. — У-у-у, я вас!
Один из монахов, низкий, кривоногий, с заросшей черными волосами грудью, попытался броситься в чащу, но запнулся ногой за ногу и упал.
Второй святоша, напротив, стараясь выглядеть грозным, подхватил суковатую корягу, взмахнул ею, но так неумело, что зацепил себя по лбу, ойкнул, выронил оружие, схватился за рану. Кровь проступила между его пальцами, стекая на заросшую рыжеватой щетиной щеку.
Аделия захохотала.
Озим свистнул в четыре пальца.
Похоже, спокойствие и невозмутимость сохранили лишь двое. Годимир из Чечевичей и старший монах — длинноносый, похожий на грача, который вдруг обзавелся кустистыми черными бровями. На голове — седые редковатые волосы и никаких следов обязательной для словинецких, полещуцких или зареченских монахов тонзуры, впалые изможденные щеки… Отец Лукаш…
— Отец Лукаш? — Рыцарь толкнул игреневого правой шпорой, заставляя переступить боком поближе к костру.
Вот так встреча! Иконоборцы! Те самые, с которыми ему впервые довелось встретиться в корчме Ясей, где он познакомился и со шпильманом Олешеком. Как все же тесен мир! Эти люди отличались от обычных монахов, служителей официальной конфессии, распространенной от Усожи на юге до Студеного моря на севере и от реки Горыни и Новых земель на востоке до Пологих гор на закате.
Иконоборцы выступали против молитв верующих перед резными изображениями Господа, Пресветлого и Всеблагого. Больше того, особо рьяные из них призывали собрать все резные иконы и сжечь их. За это их недолюбливали в Хороброве, Лютове, Грозове, в Дыбще и Костраве. Били во время и после проповедей неоднократно. Обмазывали смолой, обсыпали перьями и выносили из городов и сел, привязав к жерди, словно убитых оленей. Лютовский король Боривой Курносый — отец нынешнего правителя, Болелюба Тихого — даже издал указ, согласно которого ни один иконоборец не имел права пересечь границы королевства, а кто рискнет нарушить монаршье слово, будет бит плетьми и с вырванными ноздрями отправлен на железорудные копи.
Зато в Поморье, а особенно в самом богатом торговом городе севера — Белянах — иконоборцев всячески привечали. Местный каштелян, пан Будрыс Ошава, разрешил чернорясым проповедовать наравне с коричнево-белой братией из традиционных монастырей и одетыми в белые одежды чернецами ордена Длани Господней из-за гор. Зачем он это сделал? Люди разное предполагали. Одни высказывали мнение, что пан Будрыс уважает свободу вероисповедания своих подданных. Другие считали, что белянский каштелян, будучи отнюдь не дураком, отвлекает внимание как рыцарства, так и смердов от собственных неблаговидных делишек, к коим относили неуемное мздоимство и любовь к девкам-малолеткам. Однозначно же ответить не мог никто, поскольку и священники Ордена Длани Господней (или «ладушки-оладушки», как их звали в народе), и иконоборцы особо пана каштеляна не хвалили, а порой и призывали гнев Господний на его лысую голову.
Как бы то ни было, зацепившись на севере, в левобережье Словечны и на берегах залива Седых скал, иконоборцы огляделись, приосанились, если можно так сказать — расправили перышки, и ринулись осваивать новые пространства. На восток, в Лютов и Грозин, путь им был заказан — кому ж охота железную руду кайлом добить и в корзинах наверх вытаскивать?
Но на юг, в Заречье, проникнуть оказалось попроще.
Во-первых, целая куча мелких королевств — из одного с треском выгонят, всегда можно к соседу перебраться, чтобы приголубил несправедливо обиженных.
