счастью, еще оставался порох, гукнуло, из дула рванул огонь и дым, нападающий конник вылетел из седла, словно из пращи, прямо под копыта коней, преследующих мадьяр. Другой рыцарь, тот, что с туром в гербе, навис над Рейневаном с мечом, поднятым для удара, неожиданно напрягся, выпустил меч и трензель — это один из нимбуржцев угодил ему сулицей под мышку. Второй подбежал с цепом, саданул так, что загудело, из-под разваленного как сухой стручок армета хлынула кровь.
— Ну, дали мы им! — повторял тележный гейтман, покачиваясь на ногах и отирая с лица текущую с шевелюры кровь. — Дали мы... Им...
На площади торжествующе орали венгры. Уносящих ноги силезских рыцарей никто не преследовал. Посмурнело.
Убитых силезцев было четверо. Гуситов полегло пятеро, раненых было в два раза больше. Прежде чем трупы вынесли за оградки к березовой роще, один из раненых умер. Понадобилась большая яма.
Беренгар Таулер. Дроссельбарт из Фогельзанга. Генрик Барут, идущий черный тур. Кристиан Дер, Trois roses со львом, какой-то конный стрелок. Какой-то оруженосец. Какой-то Адамец, какой-то Збожил, какой-то Рачек, которых напрасно будут ожидать дома какая-нибудь Адамецова и какая-нибудь Рачкова.
— Дайте мне заступ, — сказал в тишине Самсон Медок. — Я буду копать.
Он вбил заступ в землю, крепко нажал ногой и отбросил ком земли.
— Я буду копать в порядке покаяния. Ибо виноват!
С третьей фразы он уже говорил не один. Другие копали тоже.
Дзержка задремала, разбудили ее повышенные голоса. Она подняла голову, пощупала вокруг себя руками, почувствовала под пальцами предплечье Эленчи. Девушка дернула головой, сухо закашляла.
— Есть известия, — говорил стоящий внутри круга францисканец. Ряса у него была подобрана, на ногах вместо сандалий кавалерийские ботинки, было видно, что он примчался прямо из Сьрёды, из монастыря. — Есть сведения от наших братьев, любинских духаков.
— Говори, фратер.
— Гуситы напали на Хойнов. В субботу перед воскресеньем
— Пять дней тому назад, — быстро подсчитал кто-то. — Будь милостив, Христос.
— А князь Рупрехт?
— Еще до наступления сбежал с рыцарями в Любин. Бросил Хойнов на погибель.
Длившийся несколько дней обстрел зажигательными снарядами оказался удивительно продуктивным. Красный петух бушевал на крышах домов, во многих местах горели также деревянные балкончики на стенах, огонь сгонял с них защитников эффективнее, чем обстрел из метательных машин, пищалей и тарасниц. Вынужденные гасить пожары хойновцы не смогли защитить стены, на которые сейчас взбирались массы гуситов — табориты по обеим сторонам Легницких ворот, сироты почти по всей длине северной стороны.
Боевой крик и рев неожиданно усилились. Подожженные и обстреливаемые из бомбарды Легницкие ворота затрещали, одно крыло повисло, второе рухнуло в фейерверке искр. К воротам с диким ревом кинулась пехота, цепники Яна Блеха, за ними спешившиеся конники — чехи Змрзлика и Отика из Лозы, моравцы Товачовского и поляки Пухалы.
Рейневан и Шарлей бежали с ними. На сей раз им никто не запрещал воевать, совсем наоборот — чтобы принудить хойновцев растянуть оборону, Прокоп и Краловец приказали взяться за оружие всем, способным его носить.
За воротами они влетели прямо в огненное жерло пожара — узкую улочку между пылающими домами. Защитников, которые пытались сопротивляться в улочке, вырезали мгновенно, остальные сбежали. С севера выстрелы затихали, а крик нарастал, было ясно, что сироты форсировали стену и ворвались в глубь города.
Они выбежали на удлиненный рынок, перед ними выросла каменная глыба церкви. И высокая, окутанная дымом башня. Прежде чем они успели подумать, башня плюнула в них огнем и железом. Рейневан видел, как снаряды и болты распахивают землю вокруг, как кругом падают люди. Рев оглушал.
Он опустился на колени. Одному раненому зажал разорванную болтом шейную артерию. Рядом ползал и выл другой, которому снаряд из хандканоны оторвал ногу ниже колена. Третий извивался, хлестал кровью из живота. Четвертый только дергался.
— Вставай, Рейневан! Вперед, к башне!
Он не послушался, занятый кровотечением, которое безуспешно пытался остановить. Когда раненый выхаркал кровь и замер, он занялся тем, у которого оторвало ногу. Разрывал рубаху на ленты. Перевязывал. Раненый выл.
Из пылающего дома выскочил мужчина с копьем, за ним выбежал подросток в обгоревшей одежде, несущий щенка. Мужчине тут же размозжили голову цепом. Подростка острием пики пришили к двери. Насквозь, вместе со щенком. Подросток повис на пике, щенок рвался, визжал, молотил воздух передним лапками.
Рейневан перевязывал. У окутанной дымом, полыхающей огнем церкви толпились наступающие. С башни все еще стреляли, пули и болты свистели в воздухе.
— Гыр на нииииих!
Из боковой улочки, гоня перед собой и валя трупы убегающих в панике хойновцев, вылетели сироты, в саже, черные как черти. Шарлей дернул Рейневана за руку. Тот оставил перебинтованного, побежал, перепрыгивая через трупы.
Однако на рынке у церкви все уже кончилось. Защитников башни — в том числе много женщин и детей — выволокли из здания, согнали под стену. Там был Ярослав из Буковины, он отдавал приказы. Долетающие с южной стороны города звуки бойни заглушали его голос, но жест, который он сделал, сомнений не оставлял. Пленных собрали в кучу, придавили к стене. Из толпы вытаскивали по одному, по двое. Бросали на колени. И убивали. Кровь лилась потоками, плыла пенистой рекой, выплескивая из канав мелкорубленую солому и навоз.
— Помилосердствуйте! Лююююди! — завыла кинутая на колени горожанка в коричневой юбке. — За что? Зачем? Богом молю...
Удар палицей разбил ей голову, как яблоко. Она упала, не застонав.
— Потому что я звал — и вы не отвечали, — пояснил стоящий сбоку Прокоп Голый, — говорил, а вы не слушали, но делали злое в очах моих и избирали то, что было неугодно мне[270]. Поэтому я предназначаю вас под меч. Все вы погибнете.
— Братья! Божьи воины! — воскликнул Краловец. — Не жалеть! Никого не
