Все вокруг замерло в ужасе.
ГЛАВА ШЕСТАЯ,
Корчма на перепутье была единственной постройкой, оставшейся от бывшей здесь некогда деревни, от которой остались лишь несколько черных культей труб, жалкие остатки закопченных балок и все никак не желающий выветриваться запах гари. Кто сжег поселение, отгадать было сложно. Основное подозрение падало на немцев, либо силезцев — деревня лежала на трассе крестового похода, которой в июне 1420 года вел на Прагу король Зигмунт Люксембургский. Крестоносцы Зигмунта жгли все, что брал огонь, но корчмы старались щадить. По понятным соображениям.
Выжившая корчма была довольно типичной — приземистая, крытая стрехой, в которой старого заскорузлого мха было примерно столько же, сколько соломы, с несколькими входами и маленькими оконцами, в которых сейчас, в темноте, ползали огоньки каганков или свечей, шаткие и летучие, словно болотные огни. Из трубы выбивался, стелился по стрехе и уплывал в луга белый дым. Лаяла собака.
— Мы на месте, — остановил коня Шарлей. — Здесь, по моим сведениям, временно залег господин Фридуш Хунцледер.
— Фридуш Хунцледер, — ответил демерит на незаданный вопрос, — деловой человек, предприниматель. Удачно заполняющий пробел, возникший между спросом и предложением вследствие неких событий неканонического характера. Поставляет, назовем это так, некоторые пользующиеся спросом... эээ... артикулы.
— Содержит разъездной бордельчик, — продолжил как всегда догадливый Самсон Медок. — Либо шулерню. В смысле: игорный дом. А скорее всего и то, и другое.
— Именно так. В гуситской армии строго придерживаются военных порядков, установленных Жижкой. Пьянство, азартные игры и распутство в армии запрещены, за них грозят суровые кары вплоть до лишения жизни. Но армия это армия, в лагерях хотелось бы пить, резаться в карты и баловаться с девками. А тут — ни боже мой, нельзя. Никому. Жижковские установления до безобразия демократичны — наказание всем без исключения. Независимо от положения и ранга. У этого есть и свои хорошие стороны: дело не доходит до расслабления и утраты боеспособности. Гейтманы это понимают, уставы одобряют, сурово и безжалостно наказывают. Но в основном, конечно, для видимости. Алебардщик, пехотинец с цепом, арбалетчик, возница — эти, верно, за кости, распутство либо кражу отправляются на порку или на виселицу, и сие правильно, ибо хорошо влияет на мораль. Но гейтман либо сотник...
— Перед нами, — догадался Рейневан, — кратко говоря, нелегальная «святыня», нелегально удовлетворяющая нелегальные потребности высших чинов. И как сильно мы рискуем?
— Хунцледер, — пожал плечами Шарлей, — действует, прикрываясь званием армейского поставщика, а принимает у себя только заслуживающих доверия офицеров. Но все равно когда-нибудь кто-нибудь его выдаст, а тогда веревка ему обеспечена. Возможно, для устрашения и примера повесят парочку тех, кого у него накроют... Но, во-первых, что за жизнь без риска. Во-вторых, в случае чего нас выручат Прокоп и Флютек. Я так думаю..
Даже если в его голосе и прозвучала едва заметная нотка неуверенности, демерит тут же приглушил ее.
— В-третьих, — махнул он рукой, — у нас тут дело.
У самой корчмы собака снова облаяла их, но сразу же убежала. Они слезли с коней.
— Основные принципы функционирования этого шалмана, я думаю, объяснять не надо. — Шарлей привязал вожжи к столбику. — Это пристанище нездоровых и запретных утех. Здесь можно упиться до смерти. Можно полюбоваться на голых девиц, можно отведать продажную любовь. Можно крупно рискнуть. Рекомендуется максимально осторожно действовать и не менее осторожно говорить. Впрочем, для ясности говорить буду только я. Играть, если дело дойдет до карт или костей, буду тоже только я,
— Понятно. — Самсон поднял с земли палочку. — Ясно, Шарлей.
— Я имел в виду не тебя.
— Я не ребенок, — поморщился Рейневан. — Говорить умею, знаю что и когда говорить. И в кости тоже играть умею.
— Нет, не умеешь. Во всяком случае, не с Хунцледером и его шулерами. Короче говоря, учти, что я сказал.
Когда они вошли, шум утих. Опустилась тишина, а несколько пар неладно смотрящих глаз прилипли к ним, словно пиявки к дохлой плоти. Момент был неприятно беспокоящий, но, к счастью, длился недолго.
— Шарлей? Ты?
— Рад тебя видеть, Беренгар Таулер. Приветствую и тебя, господин Хунцледер. Как хозяина заведения.
За столом в обществе трех субъектов в кожаных кабатах сидел широкоплечий полный мужчина с большим носом и подбородком, изуродованным некрасивым шрамом. Его лицо было густо покрыто оспинами — интересно, что только на одной, левой стороне. Совсем так, словно складка над носом, сам нос и деформированный подбородок обозначали граничную линию, которую болезнь не осмелилась переступить.
— Господин Шарлей, — ответил он на приветствие. — Глазам своим не верю. Вдобавок с компанией, с людьми, которых я не знаю. Но коли они с тобой... Мы здесь охотно принимаем гостей. Не потому, что их любим. Ха, мы их зачастую совсем не любим. Но ими живем!
Мужчины в кожаных кабатах захохотали. Остальные радости и веселья не проявили, несомненно, слыша шутку Хунцледера не первый и не второй раз. Не засмеялся ни стоящий за стойкой дылда с красной чашей на лентнере, ни сопровождающий его бородач в черном. Законченный стереотип гуситского проповедника. Не засмеялась, как легко догадаться, ни одна из вызывающе одетых девушек, крутящихся по комнате с кувшинами и жбанами.
Не засмеялся поглаживавший кубок мужчина с темной многодневной щетиной, в куртке, порыжевшей от панциря, тот самый Беренгар Таулер, который приветствовал Шарлея сразу, как только они вошли. Именно туда, к столу Таулера, которого сопровождали еще трое, направлялся демерит.
— Приветствую и приглашаю. — Беренгар Таулер указал на лавку, любопытным взглядом окинул Рейневана и Самсона. — Представь нам... друзей.
— А зачем? — проговорил по-над своим кубком рыжеватый толстяк. — Младшего я уже видел в деле на Усти, при гейтманах. Они говорили, что он их лейбмедик.
— Рейнмар из Белявы.
— Приятно слышать. А тот?
— Тот, — ответил со свойственной ему небрежностью Шарлей, — это тот. Не помешает, не заденет. Он с деревяшками работает.
Действительно, Самсон Медок изобразил мину придурка, сел у стены и принялся стругать палочку.
— Если уж мы начали знакомиться, — Шарлей уселся, — то будь добр и ты,