сытого и сонного Кнопика по ушам – будь молодцом, охраняй квартиру! – снова вышел из дома.
На улице успел затеяться дождь. Очень питерский, мелкий, занудный, напоминающий о том, что лету наступает конец. Из окна Звягинцеву казалось, что снаружи просто висела в воздухе какая-то морось, но прямой контакт заставил его пожалеть о зонтике, не взятом с собой. Тем не менее возвращаться Лев Поликарпович не стал. Не ради суеверных соображений – просто из упрямства. Поглубже надвинул шляпу, наискось пересёк мокрую ленту улицы и парком, по пустынной аллейке направился к станции метро. Благо было недалеко.
Спустившись по эскалатору, профессор только тут как следует понял, до чего отвык в экспедиции от метро. Самые обычные реалии порождали, ассоциации в духе только что покинутых таинственных саамских болот. Поезда выныривали из туннелей, словно чудища из нор. Хищно сверкали прожекторами и плотоядно урчали, заглатывая пассажиров… Звягинцев покорно дал очередному чудищу себя слопать, сел с краю, у поручня, и принялся мысленно подгонять подземный экспресс. Рядом с ним в вагоне ехали люди, которым не было ни малейшего дела ни до загадочно сломавшихся телефонов, ни до зашифрованных рукописей, почти из рук в руки перешедших от отца к сыну сквозь шестьдесят лет… На противоположном от Звягинцева сиденье, на месте для инвалидов, развалился ранний пьянчуга. Каждые несколько минут он порывался улечься на вагонный диванчик и задрать на него ноги в грязных кроссовках. Сидевшая рядом старушка, Божий одуванчик, даже поднялась, улыбаясь этак по-матерински – поспи, дескать, сыночек, а я уж постою… Однако на освободившееся посадочное место тотчас приземлилась влюблённая парочка, которая явно не разделяла бабкиных извращённых понятий о материнстве. Должно быть, ехали по домам со свидания, плавно перетёкшего из «ужина холостяка» в «завтрак туриста»… Легко одетые парень и девушка явно продрогли и теперь грелись изнутри, передавая друг другу тёмно-зелёную баночку. Глядя на них, Лев Поликарпович твердо решил по дороге домой купить такой же джин-тоник, но тут старушка, которую столь нахально лишили возможности проявлять христианское милосердие, возмущённо застучала клюкой и принялась поносить молодёжь. Профессор отвёл глаза прочь, перестав смотреть на людей.
Но и неодушевлённые принадлежности вагонного интерьера его не слишком обрадовали. Стены, которые когда-то украшались только правилами поведения («Пассажир обязан… пассажир не имеет права…») да схемами линий метро, в нынешние просвещённые времена до самого потолка пестрели яркой рекламой. От неё Лев Поликарпович, оказывается, тоже успел поотвыкнуть; защитный рефлекс, позволявший не читая и не замечая смотреть сквозь рекламные призывы, очень прискорбным образом притупился. Глаза сами собой заскользили по броским, полиграфически безупречным объявлениям. Центр женского здоровья обещал прервать нежелательную беременность на любой неделе и без вредных последствий для организма. Соседняя наклейка сулила всевозможную медицинскую помощь долгожданному малышу. Третья до небес превозносила новую марку презервативов: «Старший брат посоветовал!» – хвастался парнишка-школьник, которому, по мнению Льва Поликарповича, следовало бы думать не о девочках, а о физике с алгеброй. Ещё одна рекламная липучка в настоятельной форме советовала приобрести новую книгу «признанного мэтра детективного жанра», чья фамилия Звягинцеву ровным счётом ничего не говорила. То ли профессор безнадёжно отстал от жизни и литературы, то ли мэтр был дутый – Бог весть… Рядом плавали в нарисованной банке русские народные пиявки и отстирывало кровавые пятна универсальное моющее средство «Лоск»…
Стучали колёса, вагон покачивало, на остановках сменялись пассажиры, мелькали в темноте нескончаемые вереницы туннельных светильников. Звягинцев сидел, полузакрыв глаза, и отчаянно боролся с дремотой, неожиданно накатившей сразу после «Электросилы». Борьба получалась неравной. Наверное, годы брали своё…
Звягинцев проснулся, когда объявили «Чёрную речку», поспешно вскочил и устремился к выходу из вагона. Кто-то толкнул его, кто-то посоветовал меньше пить… Лев Поликарпович всё-таки успел продраться наружу и направился к эскалатору. Трость с прохудившимся резиновым наконечником громко и отрывисто клацала по каменному полу вестибюля. На улице Савушкина, как и в Московском районе, шёл дождь, размеренный, мрачно-обречённый, делавший это утро больше похожим на поздний вечер. Какая золотая осень, какое пышное увяданье? Городская осень Звягинцеву больше всего напоминала старческий маразм – одна надежда, что и он когда-нибудь кончится. Деревья полоскали на ветру желтеющей листвой, мокрые скелеты их в сумраке выглядели обгоревшими. Лев Поликарпович немедленно промочил ноги и угрюмо подумал, что в этакую погоду даже непоседливой маленькой Марине вряд ли захотелось бы идти «по улице далеко-далеко». В такую погоду дома надо сидеть. У камина. С кружкой тёплого молока, куском свежей булки и мисочкой пенок от только что сваренного варенья…
Впереди за кружевом веток уже был виден дом Володи Гришина. Профессор вошёл во двор и тут же, вступив в выдолбленную грузовиками колдобину, снова черпанул ботинками воды – вместо того чтобы смотреть под ноги, сразу начал искать глазами Володины окна. Больную ступню, и без того мёрзнувшую при малейшем похолодании, залила ледяная сырость, но Льву Поликарповичу было уже не до неё. Окно Володиной кухни выходило в ту же сторону, что и его персональный подъезд… И света в нём не было. Через двор удалось рассмотреть только незнакомую желтоватую занавеску. «Что за чёрт?!!» Сколько Звягинцев знал своего бывшего зятя, тот не только не менял занавески, но, кажется, даже и не снимал их для стирки. В голову профессору пришла совершенно дикая мысль об инопланетянах, похитивших Володю и заменивших его в квартире своим ставленником, который начнёт утверждать, будто жил здесь «всегда». В самом деле – что за дикая мысль… Но тут Лев Поликарпович подошёл ближе, и действительность, как водится, оказалась проще, а заодно и страшнее самых жгучих фантазий.
Желтоватая «занавеска» в кухонном окне оказалась вовсе не занавеской, а листом мокрой фанеры, приколоченным изнутри вместо стекла.
«Чёрт, чёрт, чёрт!..» Спотыкаясь, отчаянно стуча палкой, Звягинцев буквально обежал кругом дома, благо тот был невелик. С другой стороны, там, куда выходили окна Володиных полутора комнат, было ещё страшней. Вместо подсвеченных изнутри стёкол виднелись такие же фанерные бельма. Да ещё и обрамлённые траурными разводами копоти. Вверх по стенам, к свесу крыши, тянулись фестоны жирной черноты, оставленные рвавшимся пламенем, а кровельные листы, изрядно покоробленные жаром, стояли буквально дыбом, царапаясь и дребезжа на ветру.
Боже, до чего всё это напоминало пожар в «Гипертехе»… Взрыв и пожар, унёсший Марину…
Задохнувшись, профессор вернулся во двор и подёргал дверь гришинского подъезда. Естественно, она была заперта.
Нет, подобное ни в коем случае не могло быть реальностью. Это был бред, страшный несусветный бред… Как часто случается по возвращении из долгого путешествия, срабатывала инерция мышления, и Лев Поликарпович умственно ещё наполовину пребывал в саамской тайге. Может, ему всего лишь приснился аэропорт, такси и круглосуточный магазин, а потом поезд метро… и весь ужас последних пятнадцати минут?.. Сейчас он проснётся, и кончится кошмар, и, навьючив аппаратуру, они под водительством Скудина отправятся делать замеры на очередной мохнатой вараке… И Глеб Буров станет серьёзно кивать, слушая невинный трёп «крутых спортсменов» – Алика с Веней… Звягинцев зажмурился, тряхнул головой и, в очередной раз оступившись, болезненно подвернул ненадёжную ступню. Нет, представшее его глазам не было сном. Или уютной голливудской страшилкой про козни инопланетян…
Так. Так… Глубоко вздохнув, профессор справился с оцепенением и позвонил в соседнюю квартиру, справа. Послышалась электронная версия «Боже царя храни», потом залаяла собака – судя по тембру, здоровенный барбос. И только после этого раздался невыспавшийся мужской голос:
– Чё надо?
Звягинцев, не вдаваясь в подробности, объяснил.
– А-а… – Дверь с грохотом открылась, и на пороге возник верзила в тельняшке. Он держал за ошейник рыже-белого кобеля московской сторожевой. Воспитанный пёс поглядывал то на чужака у порога, то на хозяина: рвать?.. не рвать?.. – Да, папаша, всё точно, погорел ваш
