Гринберга.
– «Тот, кто способен замедлить Продвиженье живущих к Тартару»… – медленно проговорил Веня. – Как там дальше?
– «Тот, кому сам Хронос послушен», – повторила Женя.
– «В нищете и полнейшем презренье», – подхватил Алик. – Откуси я собственную голову – какой-нибудь репрессированный учёный! Их тогда, я думаю, столько погибло! С такими открытиями!
Звягинцев сразу вспомнил отцовские дневники. И шифрованные, наверняка революционные рукописи, которые теперь никогда никто не прочтёт.
Академик Шихман вдруг приосанился и как будто даже стал выше ростом.
– Осмелюсь предположить, – проговорил он, – что речь может идти об одном из моих… наших с Евгением Додиковичем соплеменников.
– Почему? – с интересом спросил Лев Поликарпович.
– Ну как же, – прищурился Гринберг, – «Кровь его одна из старейших на Гее, Только это… несёт лишь одни уязвленья»…
– «Происходит из древнего рода», – скрипучим голосом вмешался фон Трауберг. – Герр Шихман, нас всех здесь объединяет общая цель, так что в данном случае я далёк от национальных амбиций… Однако прошу учесть, что этот древний род может быть и германским. А «уязвленья», равно как полнейшее презрение и нищета, могут проистекать оттого, что одарённый арийский юноша аристократического происхождения находился в плену.
Ицхок-Хаим Гершкович чопорно наклонил голову, признавая весомость его аргументов, а Звягинцев посмотрел на фон Трауберга и невольно подумал, как изменился старый нацист с той минуты, когда обрёл внучку. Он всё меньше напоминал мумию, удравшую из Кунсткамеры. Равно как и маньяка, способного рассуждать только на одну тему – о пропавшей наследнице. В кресле на колёсиках сидел по-настоящему крупный учёный. Да, эсэсовский мистик из «Аненербе», да, идейный враг, да, непримиримый научный противник… но этому человеку сопутствовало истинное величие, пусть и с инфернальным оттенком.
– Всегда завидовал дворянам, – впервые подал голос Боря Капустин. – В общем-то, кровь у всех одинаково древняя… Все мы от одной праматери Евы…[50] Только они своих предков по бумажке прослеживают чуть не до Рюрика, а у нас такой бумажки нет.
– Без бумажки ты дворняжка, – хмыкнул Гринберг. Никто из его родственников не имел отношения ни к блокаде, ни к науке о времени, и это было обидно.
«„Причину Замыканья спирали в окружность“… – стукнуло Льва Поликарповича. – Спираль времени. Излюбленная тема отца…»
– Мой отец… – сказал он и задохнулся, стискивая в кармане пузырёк с «Изокетом». – Наши предки были из крестьян, но кто знает… Отца взяли в тридцать седьмом, и уже в наше время я его отыскал в Мартирологе расстрелянных на Левашовской…[51] Но, может быть, это тоже неправда и в войну он работал в какой-нибудь шарашке?
Безумная надежда так стиснула сердце, что голова пошла кругом. Увидеть его. Обнять. А после…
– Ваши предки, герр профессор, в самом деле были из крестьян, – кивнул фон Трауберг. – Боюсь, насчёт отца мне придётся вас огорчить: по моим сведениям, Поликарпа Климовича действительно расстреляли через месяц после ареста. Тем не менее у меня складывается впечатление, что Высшие Силы несколько неравнодушны к вашей семье. Прежде чем ехать сюда, я ведь самым подробным образом составил ваш гороскоп, и знаете что? Вы должны были умереть в раннем детстве, причём насильственной смертью. Я навёл кое-какие справки, и оказалось, что дом, в котором вы жили, разрушило бомбой буквально через полчаса после того, как вы отправились в эвакуацию.
«ВАШЕЙ бомбой, старый козёл, – мрачно подумал Скудин. – А может, это… Марина? Может, при взрыве её через самый первый туннель в блокаду закинуло?..»
Вслух он, естественно, ничего не сказал.
Глеб Буров сложил на груди руки, переступил с ноги на ногу, вздохнул и подытожил:
– Остаётся действовать методом научного тыка. Я правильно понял?
Семён Петрович Тиберий
Исход академика Опарышева из Санкт-Петербурга отчасти напоминал финал злого волшебника Сарумана из «Властелина колец». Помните, конечно? Когда этот могущественный маг пал от ножа собственного приспешника, которого слишком усердно шпынял, его душа покинула тело в виде плотного серого тумана. Бесплотная тень сперва грозно нависла над поселением хоббитов, но, разрастаясь, всё более разреживалась, а потом с запада (благой, по Толкину, стороны света) налетел ветер и развеял её без остатка.
Вот и тут произошло нечто подобное, с той только разницей, что Опарышев, в отличие от Сарумана, никогда в жизни своей не был добродетелен и велик. Да и противостояли ему далеко не хоббиты, а публика куда более грозная.
Тема спасённых архивов возникла в телевизионных новостях ещё раз. Видимо, молодые журналисты оказались настоящими профессионалами, не склонными сразу выкидывать из памяти «отработанные» сюжеты. А может, их обоняния вновь ненавязчиво коснулся тот же ветерок, что в своё время так оперативно донёс запах ореховского пожара? Как знать…
На сей раз ситуацию комментировал сам «Саруман».
– Я бесконечно благодарен пожарным, ведь они рисковали своей жизнью ради вороха старых бумаг, которые многие на их месте приняли бы за ненужные черновики, приготовленные для растопки…
Судя по антуражу, дело происходило в Публичке или иной столь же серьёзной библиотеке, в реставрационном отделе, куда простых смертных не допускают по определению, а телевизионщиков с камерами – под большим нажимом и ненадолго.
– А уж как бы ты радовался, если бы приняли, – прокомментировал Шихман, вместе с Львом Поликарповичем сидевший у телевизора. – Жалеешь небось, что сам давным-давно на растопку не употребил!
Опарышев улыбался, но хорошо знавшие его видели, какова цена была этой улыбке. Московский академик смотрел не в объектив и не на девушку-журналистку, державшую микрофон. Взгляд сквозь толстые линзы был сфокусирован в некоторой точке пространства справа внизу. Да и цвет пухлого, с размазанными губами лица более не соответствовал лежалому тесту, скорее это был колер подгнивающего лимона. Или так падал свет, отражённый зеленоватыми стенами?
– …И специалистам-реставраторам, которые взялись безвозмездно обследовать, скопировать и обработать каждый листок…
