медленно, что можно было не сомневаться – это уже конец.
Нет, определенно незачем его выручать, от волка не допросишься благодарности, не было такого ещё, чтобы извечный враг вспомнил добро! Сам беспощаден – пусть и от других милости не ждет…
И тогда-то, будто спохватившись, охотник стремительно вонзил в воду весло и изо всей мочи погнал лодочку к тому берегу, навстречу палящему ветру, несшему дым. Он очень боялся страшного зверя, но ещё больше боялся не поспеть ему на подмогу.
…Вот так люди между собою, вот так разные племена. Мало умения отплатить добром за добро, много труднее решиться первым преодолеть страх и шагнуть навстречу, заткнув боевые рукавицы за пояс.
1
…А в самом сердце топи лежит чёрный разлив, и тот, кто, собирая лакомую морошку, не побоится трясины, умоет в чистой воде искусанное комарами лицо. А в лесу поёт дудочка, и тот слышит её, у кого не заткнуты уши страхом перед дремучей чащобой. И сама жизнь, что солнце лесное: шагнёшь раз – и дохнет сырым холодом непроглядная зеленая темь; шагнёшь ещё – и брызнет в глаза весёлый солнечный луч; шагнёшь третий раз – и тот же луч разлетится радугой, разбившись в капле росы…
Такая вот радуга стояла теперь перед глазами у Пелко, и называли её – Всеслава.
Дома случалось, в жилье Большой Щуки забредали гости из-за дальних озер. И мать Пелко всякий раз выспрашивала о славных девушках, подраставших в тех родах: к одной из них мог бы посвататься её старший, Ниэра. Пелко слушал всё это, втихомолку завидуя брату. Откуда знать – быть может, Ниэра как раз нынче возвращался с рыбалки, неся румяной невесте жирных серебристых лещей, а может, брел по лесу с верным луком за спиной, слушая звонкий голос собаки, отыскивающей дичь, – добывал для милой вкусное мясо, пятнистую шкуру, развесистые рога.
Прикажи ему, Пелко, боярыня-мать – бегом побежал бы искать под березами рыжую болотную руду, пасти в кустарниках непослушливых бодучих коров, распахивать все змеиные углы, какие только найдутся!.. Тщетно говорил он себе, что Всеслава приходилась ему хотя и не кровной, но всё-таки сестрою, что был уже у неё любимый жених не ему, Пелко, чета, что давно пора уходить отсюда домой тёмными осенними лесами и болотными топями, непроходимыми ни для кого, кроме корела из племени ингрикот…
А ещё Пелко думал о Ратше. Враг лютый – на то он и враг, чтобы заставлять думать о себе, не давая покоя. Всякий вечер Пелко придумывал для него казнь. За тот бой на поляне, за гибель отважного парня, вышедшего на единоборство, за боярина, за собственные синяки, за Всеславу, которую Ратша сажал к себе на коня!.. Мешало то, что он, Пелко, ни разу никого не казнил. И потому не мог выдумать ничего более достойного, кроме как столкнуть Ратшу в болотную жижу, в самую топь, и пришибить палкой, если не будет тонуть!
Пелко жил теперь у торговца Ахти, в пустой клети, которой предстояло заполниться мягкой рухлядью лишь зимой, когда придут со своих ловищ светлоглазые чудские охотники. За долгие годы клеть неистребимо пропахла мехами, но Пелко был к этому привычен: спал себе под стареньким одеялом и не жаловался. А днём, как прежде, ходил в княжескую крепость, холил щеткой белого Вихоря, расчесывал ему блестящую гриву, потрескивавшую под гребнем. Ахти в первый же вечер удивленно спросил его – что, мол, неужто Ратша так тебя запугал? Пелко ответил ему, что просто подружился с конем и не хотел обманывать его – ведь тот будет ждать! Ахти посмеялся, и Пелко это не понравилось.
У гёта Тьельвара приключилось несчастье. Был при нём верный пес, приехавший с хозяином из самого Павикена, с Готланд-острова; Тьельвар редко с ним расставался. Этого пса не сразили в битве ни копья, ни мечи: так и приплелся в Ладогу следом за Тьельваром, взятым в полон, и до недавнего времени весело лаял на всякого, подходившего к Гётскому двору. Нечаянная беда подстерегла на охоте. Выломился из кустов подраненный вепрь, пустился на Тьельвара… Не струсил преданный друг, повис на горле у зверя, дал время хозяину схватить крепкую рогатину, оборониться. Не разжал зубов даже тогда, когда ударила в бок чья-то шальная стрела.
Хакон посоветовал Тьельвару добить визжавшего пса, но тот не послушал. Сам перевязал рану, не пожалев для повязки крашеного плаща. И до ворот вез беднягу на своём седле, а потом нес на руках.
Об этом поведал Пелко Святобор, заглянувший в конюшню.
– Ратша сказывал, ты зверье разумеешь, – сказал он корелу. – Даже Вихоря вот приручил…
Сам он стоял так, чтобы привязанный конь никак не мог до него дотянуться. Белый красавец повернул голову, укоризненно глянул на Пелко, недоумевая, почему это его вдруг перестали чесать… Святобор, ровесник Пелко, казался корелу славным парнем, да и как отказать в помощи, не посмотреть больную собаку! Это же не Ратша кровью истекал, к Ратше он бы и не нагнулся, нипочем не подумал бы стараться, даже приди сюда грозить-уговаривать сам воевода Ждан.
Серый пес тихо лежал у очага, на охапке заботливо подложенного сена. Рядом сидел опечаленный Тьельвар, бережно гладил его по голове. Пес изредка шевелил пушистым хвостом, отвечая на ласку, но глаз не открывал. Сильное тело перехватывала тугая повязка.
Молодой гёт обрадовался вошедшим Святобору и Пелко, поднялся, уступая корелу своё место. Пелко без лишних слов развязал крепко стянутый узел, обнажил рану. Широкий наконечник стрелы, предназначенный обескровливать опасного зверя, натворил немало беды, но эту беду ещё можно было поправить. Предусмотрительный Пелко вытащил захваченную с собой мазь. Он сам сварил её третьего дня из белого нутряного жира свиньи, заправленного славной травой-зверобоем: что за охотник, выучившийся лишь метко стрелять и не имеющий рук приготовить снадобья, не различающий целительных трав! Пелко смазал потревоженную рану, взял протянутые Тьельваром мягкие стираные тряпицы, привил. Бедный пес, вынужденный беспомощно терпеть чужие руки, приоткрыл глаза, посмотрел на хозяина и заскулил. Тьельвар опустился подле него на пол, обнял волкодава:
– Не плачь, маленький… не плачь…
– Поправится твой пес, – пообещал Пелко и пододвинул к очагу горшочек с водой. – Ты же видел, кровь тёмная и не пузырится. Я сейчас питья ещё сварю, поить будешь, слышишь, вуоялайнен?..
Однако лечение не может иметь полной силы до тех пор, пока к лекарству не добавится слово. Пелко попросил стрелу, взял в руку отломанную головку и ненадолго задумался. Тот не корел, кто не знает заговора на травлю волков, заговора от шатуна Отсо, от засухи и дождя, на зубную боль и на боль в животе, на рану от камня и на рану, нанесённую железом… Для начала требовалось показать бесчестному обидчику, сколь велики были его, лекаря, знания о железе и власть над ним, которую эти знания ему давали. Грозно поглядел Пелко и начал:
