осени. Павел Семенович выбрал ствол посолидней, облегчился, но едва, вжикнув молнией, собрался закурить, как откуда-то выскочили двое в камуфляже с «вальтерами» в руках.
— Хальт, хенде хох!
Они были решительны, неимоверно грязны и источали жуткую вонь.
Не успел Павел Семенович и глазом моргнуть, как незнакомцы содрали с него пропитку и пиджак и бросили добычу двум каким-то шалавам, тоже донельзя зачуханным и пропахшим дерьмом. Этого господин Лютый снести не мог: чтобы сраные заморские фраера брали русского блатаря наскок с прихватом? Да ни в жисть!
— Вы на кого, суки, тянете? — Лютый вдруг рванул на груди рубаху, так что во все стороны брызнули перламутровые пуговицы, и, сделав пальцы веером, буром попер на обидчиков. — Ушатаю, говнюки, на ноль помножу, педерастами сделаю! На, на, стреляй фашист, ты увидишь, как умрет русский вор Лютый! Ну давай, прямо в сердце!
На губах его пузырилась пена, налившиеся кровью глаза метали искры, пальцы яростно скребли татуировку — сердце, пронзенное кинжалом с гадюкой на рукоятке.
— Да будет вам, папа. — Привлеченная родительскими криками, Леночка Таирова вышла из-за кустов, кивнув на одного из налетчиков, разочарованно поджала губы. — Какие из них фашисты! Это вот сосед мой бывший, по хрущовке, тоже гад, конечно. Тампакс мне однажды засадить пытался…
— Тампакс засадить? — Павел Семенович, остывая, смерил Прохорова презрительным взглядом. — Ну ты редиска, Навуходоносор, петух гамбургский. Дело твое теперь телячье, обосрался и стой. Босота! Нюх потерял, в масть не въезжаешь? На своих, говнюк, прыгаешь, местных лохов тебе мало? Колись до жопы, на гастролях?
— Ошибочка вышла, отец. — Толя Громов вступил в разговор и как бы невзначай продемонстрировал запястье с набитыми кандалами. — В бегах мы, с крытки когти рвем. Дубрано[19], заголодали…
— А что это за метелки с вами? — Благожелательно глянув в его сторону, Павел Семенович подобрел, закурил беломорину. — Клюшки? Кобры? Скважины? Ковырялки? Знать желаю, кто мою теп-луху испоганил.
— Самостоятельные они. — Толя Громов кивнул на Женю и Вику, уже освоивших пропитку и пиджак Лютого, в голосе его послышалось уважение. — Шедевральные чувихи! Слушай, отец, а мобильник у тебя с роумингом?
— Хрен у меня с винтом. — Павел Семенович зябко передернул плечами, глянув на посиневшего Прохорова, вспомнил вдруг, как сам рвал когти с Печоры — израненный, голодный, холодный… Помрачнел, насупился. — Хватит лясы точить, пошли к машине.
Говорят, нет ничего приятней, как встретить земляков на чужбине…
Был день как день. С раннего утра комсостав «Эгиды» находился на секретном полигоне у деревни Крюгерово — отрабатывали методы борьбы с бронетехникой и живой силой потенциального противника. Метали в мутную, изображающую окоп лужу гранаты РГ-42, с криками «Ура!» с автоматами наперевес бежали добивать воображаемого врага, до седьмого пота занимались физо, аутотренингом и рукопашным боем. Стреляли из гранатометов по геройским, еще хранящим надписи «За Родину» «тридцатьчетверкам», ползли, маскируясь в грязи, к ржавым громадам «KB», кремировали их при помощи бутылок с зажигательной смесью. Завершали программу кросс, спецупражнения с пистолетом Макарова и обязательный факультатив по снятию дозорных с вышек. Низкое небо хмурилось, ветер бросал в лицо студеную морось, листва на дубах по краю полигона полыхала желтым прощальным огнем — осень, природы увяданье. Стаи воронья, облепив мокрые деревья, косили бусинками глаз на копошащихся в грязи людей, недоуменно каркали, водили крепкими, отполированными клювами: и что это вдруг нашло на двуногих? Шум, вонь, грохот, чего все ради?
Наконец маневры закончились, инструктор, одноглазый спецназовец, прошедший Афган, Сербию, Колыму и Чечню, скомандовал общее построение.
— Поздравляю вас, отлично. — Скупо улыбаясь, он пожал руку Пиновской, во взгляде его блеснула сталь. — Учитесь, товарищи офицеры, даром что четырехглазая и баба.
Действительно, несмотря на близорукость, возникшую как следствие ранения, Марина Викторовна была отличным стрелком.
В это время неожиданно раздалась телефонная трель.
— Разрешите, товарищ инструктор? — Не дожидаясь ответа, Плещеев вытащил трубку, покинул строй. — Это я. Это ты? Ты где? Ага! Никакого посольства! Ни о чем не беспокойся, прорывайся На север. Да, можешь и этих взять. На границе вас будет ждать окно. Ну все, обнимаю, рад был тебя слышать.
Несколько секунд он стоял неподвижно, задумавшись, и вдруг, словно очнувшись, не сдерживаясь, радостно закричал:
— Толик жив, домой едет!
ГЛАВА 23
- Вы на берегу лесной реки, жарко, печет солнце, в душном воздухе порхают бабочки. — Голос Лауры стал тише, в нем появились нега и расслабленность. — Вам хочется раздеться и войти в прохладную, задумчивую воду.
Добровольцы на сцене, невзирая на переполненный зал и яркий свет софитов, начали раздеваться: молодой человек остался в сомнительной свежести трусах, девица — в почти что не существующих бикини, бюстгальтера под футболкой с надписью «Перестройка» у нее не было.
— Теперь купаться — Лаура властно взмахнула рукой, и парочка, плюхнувшись животами на пол, стала изображать групповой заплыв.
Зал взорвался аплодисментами, замелькали молнии фотовспышек, камеры телевидения придвинулись вплотную к сцене, — лица плывущих выражали абсолютное блаженство, их руки и ноги мерно загребали по истертым доскам пола, а невероятная Лаура Гревская была прекрасна и загадочна, подобно богине! Потом началось угадывание мыслей, сеанс телепатической связи, массовый гипноз и отращивание за минуту густой курчавой бороды у одного из зрителей. В заключение Лаура сбросила платье, демонстрируя великолепное, классических пропорций тело, прошлась в одном купальнике по остриям кинжалов, дала облить себя серной кислотой и наконец, с чарующей улыбкой, по пояс в пламени, неторопливо исчезла за кулисами. Шквал аплодисментов, вонь горящего бензина, яростное шипение огнетушителей, крики изумления, восторга и зависти. Грандиозный успех.
В своей уборной Лаура первым делом залезла под душ. Сбросила дымящийся, прожженный кислотой купальник, долго стояла под тугими струями, чувствуя, как уходит кураж и спадает опустошающее душу нервное напряжение. Это только профанам кажется, что все так просто, да будь ты трижды одарен, за все приходится платить!
— Дорогая, сегодня ты была особенно в ударе!
Как всегда, ее уже ждал дед, подтянутый, ироничный, в безупречном светлом костюме, с букетом бордовых, цвета запекшейся крови, прекрасных роз.
— Поехали, к ужину я заказал твою любимую индейку.
Дед прекрасно знал, что перед выступлениями она никогда не ела. Ничуть не смущаясь его присутствием, Лаура оделась, проигнорировав косметику, скрутила тугим узлом волосы на затылке, достала сотовую трубку.
— Ну что там, можно?
— Да, Анастасия Павловна, все спокойно. — Бригадир секьюрити отозвался не сразу, видно был занят делом, бдел. — Выходите через второй подъезд. «Мерседес» деда был запаркован подальше от любопытных глаз, на общей стоянке, — перламутровое бронированное чудище, изготовленное на заказ. На первый взгляд обыкновенный «шестисотый», однако мотор помощнее, салон побогаче и еще не всяким гранатометом возьмешь. Не привлекая постороннего внимания, сели в машину, опытный водитель стремительно взял с места, и за окнами поплыла вечерняя, уставшая от дневнего зноя Москва. Неслышно урчал кондиционер, тяжелая машина легко и быстро катилась по дороге, ехать было
