— Ну, бля, и отходняк. — Наконец ей полегчало, и, обтерев лицо рукой, она, ничуть не стесняясь, стала натягивать джинсы. — Ни хрена не помню. Башка как говном набита — полный мрак.
— Агнесса, ты сама по лестнице поднимешься?
Снегиреву вдруг бешено захотелось взять Мишу из «феррари» за кадык и, пристально глядя ему в выцветшие зенки, медленно замкнуть кольцо своих пальцев — большого и указательного.
— Вот зарплата и стольник за вредность. — Он протянул Заболоцкой пять бумажек с папой Франклином, однако та баксы не взяла.
— Не Агнесса я, меня Людкой зовут. А бабки с тебя брать не стану, потому что не козлина рогатый. Уж я-то знаю, вон сколько их через себя пропустила.
— Хорошо, что ты не мясорубка. — Миндальничать Снегирев не собирался и, запихнув доллары пассажирке в прорезь бюста, выпер ее из машины вон. — Приятно было, до свидания, Людмила батьковна.
— Ну это ты врешь, не увидимся больше. — Заболоцкая глянула ему в зрачки и еще долго, невзирая на резкий, пронизывающий ветер, смотрела вслед «Ниве», пока габаритные огни не исчезли в ночном мраке. По ее щекам то ли катились слезы, то ли это таяли падавшие с неба снежинки, — кто знает?..
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Битие определяет сознание.
Дом был типичный старопитерский — насупленный, мрачный какой-то, — видимо, из бывших доходных.
«Вроде бы здесь. — Щуплый молодой человек в кожаной куртке миновал желтое пятно на снегу и отважно нырнул в теплую вонь подъезда. — Крыс травят, что ли?» Наморщив нос, он пробрался сквозь ощутимо плотный запах на второй этаж и, ввиду отсутствия звонка, постучал в ржавую табличку с надписью: «Квартира высокой культуры».
— Я из газеты. Мне нужен Степан Порфирьевич Шагаев. Щелкнув замками, обшарпанная дверь открылась, и на пороге возник белобородый старец, несмотря на возраст вполне еще крепкий.
— Так это вы с утра звонили? Извиняюсь, документик бы..
Удостоверившись, что действительно пожаловал спецкор газеты «Набат», он ловко помог гостю раздеться и потянул его на кухню:
— С морозца первое дело горяченьким побаловаться.
Пока хозяин возился с чайником и накладывал что-то тягучее в розетки, гость от прессы, не смущаясь, внимательно рассмотрел его. Бывший следователь ОГПУ, ответственный работник прокуратуры, а ныне пенсионер какого-то там значения выглядел внушительно. Этаким высоким и широкоплечим Кудеяром-разбойником на заслуженном отдыхе. Годы, казалось, обошли его стороной: зеленые глаза светились полным отсутствием маразма, седые волосы были густы, а зубы хоть и пожелтели, однако выпадать, похоже, не собирались.
«Они у него, наверное, острые». Корреспондент взял обжигающе горячую чашку и, подув, отхлебнул.
— Такое, значит, дело, Степан Порфирьевич. Вот вы много чего повидали в жизни — Гражданскую, Отечественную, социализм потом строили развитой — и все это время находились в органах. Скажите, правду говорят, что раньше применялись всякие методы следствия, вплоть до запрещенных?
— Ах вот, мил человек, ты о чем. — Хозяин захрустел сахарком и привычно отхлебнул из блюдца. — В прошлом-то копаться все равно как в дерьме — или испоганишь кого-нибудь, или сам непременно обмараешься. — Он покачал головой и придвинул гостю корзиночку с пряниками: — Свежие, тут ларек неподалеку открыли, прямо из пекарни возят. — Взял сам, с удовольствием откусил и, чмокнув, потянулся к блюдцу. — Это ж, мил человек, Расея. Здесь испокон веков на чем все держалось? На страхе. Не важно перед кем — перед князем ли, Богом ли, обществом. Раз боялись, значит, уважали. Сознательности в народе не было никогда, а дать ума кому-нибудь можно было только через задние ворота — плеткой. И чего удивляться, что нынче следователь бьет подследственного, это у нас исторически сложилось, через века прошло. — Он отхлебнул чайку, прищурился и хитро подмигнул гостю: — Вспомни-ка, у Ивана Грозного — опричнина, у Петра Великого — Преображенский приказ да Тайная канцелярия, у Анны Иоанновны — Канцелярия тайных розыскных дел. Дыба, кнут, веники горящие да спицы деревянные под ногти. А Малюта Скуратов, князь Ромодановский, граф Ушаков? Вон как прославились, в историю вошли.
Ну а Лаврентий Павлович Берия, думаю, познаменитей их будет. В сравнении с ним они щенки сопливые. Какой был человек — махина! — Старый чекист отставил блюдце и, поднявшись, вытащил из шкафчика бутылку. — Давай-ка на помин его души клюквенной настоечки хлопнем.
— Тогда ведь что было? — продолжал он. — Суды действовали по теории товарища Вышинского: кто сознался, тот и виновен. Вот Лаврентий Павлович так и говорил: применяйте силовые методы, не стесняйтесь. Ну а мы и не стеснялись. — Хозяин наполнил пузатые стакашки клюквенной и чокнулся с гостем. — Били ногами, ремнями, а бывало, и палками. Старались ребра сломать, яйца отбить, чтобы мокрое место осталось, ну а если баба попадалась, то первым делом раздевали ее догола и в сортир не отпускали, так чтобы обгадилась, — средство проверенное. Главное было — добиться признания. А уже после войны появились всякие спецпрепараты, наркотики, вколешь подследственному какую-нибудь гадость психотропную — и бить его незачем, сам все расскажет как миленький.
Ну-ка давай-ка повторим. — Хозяин по новой наполнил стакашки и, с ходу распознав, что гость не дурак выпить, выставил початую бутылку водки, вытащил из холодильника хрусткую, всю в брусничной россыпи капусту и, выпив, смачно крякнул. — Ну а как Сталин умер, работать стало тяжело. Боялись, а вдруг какой-нибудь ветеран войны загнется прямо во время допроса, неприятностей потом не оберешься.
Вот тогда и придумали умные головы такую штуку, как «пресс-хаты», а к семидесятым годам она практиковалась уже повсюду — кстати, и до сих пор. Зачем самому бить и пытать подследственного? Запри его в камере с парочкой активных педерастов — через пару дней будет как шелковый. Они ведь не только изнасилуют всячески, еще и с дерьмом человека смешают — только волю дай. И пирамидками — это свечки такие из сала — всю мошонку ему поджарят, и жопу, извините, заставят лизать, и корону позорную на спине набьют. А с такой татуировкой одна дорога — в педерасты лагерные. Так что «пресс-хаты» — это метод верный, испытанный. Ну, будем. — Они выпили снова, захрустели капустой, и Степан Порфирьевич погрустнел: — При Брежневе стали применять «бесследные» методы — закручивали руки, иногда душили.
Старались бить по внутренним органам, чтобы не оставалось синяков. Работали аккуратно — левой по печени, правой в селезенку, ну а если очень надо было, то и коленом по яйцам.
Применяли мешочки с песком, однако все больше старались давить на психику. Вот у меня, к примеру, случай был. — Хозяин ловко бросил в рот моченую клюквину и, неожиданно расхохотавшись, стал похож на елочного деда-мороза. — Подследственный попался один, сколько с ним ни бился, играл, стервец, в несознанку. Так я его как-то накормил собачьим дерьмом, с улицы принес на картонке. Он мне весь кабинет облевал, а на следующий день написал явку с повинной, — видно, говно не по вкусу пришлось. Ха-ха-ха! Слушай-ка, мил человек, — он вдруг сделался серьезным и хитро прищурился на гостя, — чую, ты ведь не за этим пришел, хрена ли разговоры разговаривать, давай выкладывай.
— Не знаю, как и начать, Степан Порфирьевич. — Корреспондент замялся и почесал лысеющую шевелюру. — У нас вся редакционная почта наводнена кошмарными письмами — якобы в изоляторах бьют смертным боем. И даже пытают. — Он поставил чашку на розовую в веселых голубых цветочках скатерть и вытащил из кармана лист бумаги. — Вот пожалуйста, даже описания имеются. «Слон» — это когда человеку надевают противогаз, а воздуховодную трубку перекрывают. Иногда в нее еще
