микроавтобус «фольксваген». В следующее мгновение прямо под колеса джипа закатился оранжевый, размером с апельсин, контейнер и превратился в плотное облачко, ласково коснувшееся лобового стекла. Словно по мановению волшебной палочки, глаза преследователей закрылись, и потерявший управление «Лендкрузер» стремительно понесло влево. Огромным черным носорогом он с ходу впечатался в бетонный столб, взорвался и загорелся трескучим, чадным пламенем — только дым пошел, густой и смердящий, будто из трубы крематория. Плещеев даже не поморщился — труп врага всегда хорошо пахнет.
На подступах к аэропорту он сбросил скорость и, медленно объехав автомобильное скопище, направился в обратный путь — в сопровождении «фольксвагена», подальше от огромного дымящегося кострища. Быстро выбрались на трассу, отдышались, и первым делом сняв с «девятки» вражьи радиохитрости, Лоскутков засунул их в специальный экранированный контейнер — презент Осафу, пусть вникает. Со стороны аэропорта в небо поднимались клубы дыма, слышались пожарные сирены, и Плещеев бросил недокуренную сигарету.
— Саша, давай на базу, я не спеша следом… И спасибо…
— Скажешь тоже, командир. — Лоскутков лихо забрался в микроавтобус, кивнул Кефирычу: — Трогай, Семен, — и, вытащив из «гюрзы» обойму, выщелкнул досланный в казенник патрон. — Хвала Аллаху, обошлось без стрельбы, по-тихому, можно сказать.
В вечернем небе гулко ревел на подлете расцвеченный посадочными огнями самолет…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В больных мозгах лежавшего снова раздались отвратительные бабские вскрики, и, наверное, от этого его и вырвало прямо на разбросанные по столу бумаги. Сразу стало намного легче. Полежав еще немного и ощущая, как свинцовый ком в животе замедляет свое бешеное верчение, страдалец сполз со стола и, смачно вляпавшись в блевотину, вытащил из-под него почти пустую четверть с первачом. С трудом налил полстакана, хватанул залпом и, сморщившись, захрустел оставшимся после вчерашнего огурчиком. Постепенно в голове прояснело, тошнота прошла, и настроение пакостное улучшилось до отличного.
«Эх ты, яблочко!» Исцеленный притопнул ногой в чуть великоватом офицерском сапоге и, лихо поведя нешироким плечом, глянул в зеркало шифоньера, оставшегося от расстрелянных хозяев. Там маячила усатая фигура в матросском бушлате, галифе и папахе с кровавым околышем, из-под которой вился белобрысый чуб. Оставшись крайне довольным своим отражением, похмеленный навесил на себя «маузер» в кобуре-раскладке и, хлопнув дверью с надписью: «Комиссар ГубЧК тов, Волобуев», энергично влился в революционный процесс.
Работа нынче предстояла адова — в просторных трюмах пришвартованного парохода «Еруслан» буржуйской сволочи набилось как сельдей в бочке, да и подвалы комендатур были полным-полнехоньки. А потому председательствующий в чекистском заведении товарищ Крутое решил работать по проверенной методике — одних стрелять, других вязать и топить. Когда же охват инструктажем был закончен, вызвал Волобуева к себе и спросил напрямик:
— Ну как там, Алексей, дела с попом? Заговорил? Имел он в виду Термогена, епископа Тобольского, которому казненный гражданин Романов успел перед кончиной передать фамильные сокровища, о чем и сделал запись в дневнике. Сообщник, полковник Кобылянский, сумел уйти от классовой кары, а вот служителя культа хоть и взяли, но оказался он с характером скверным, и сколько ни старались коммунараны, слова доброго от него не услышали.
— Молчит, сука! — Волобуев честно посмотрел Крутову в мутные страшные глаза и тяжело вздохнул: — И чего только с ним не делали…
— Эх, Алеха, Алеха, — запечалился председательствующий, — и здесь жидовня нас обскакала, не сегодня завтра из Москвы будет нами командовать.
Комиссар Волобуев, хорошо понимая, в чем, собственно, было дело, сочувственно молчал и вздыхал сдержанно. Не давали товарищу Крутову покоя лавры чекиста Яши Юровского, не так давно замочившего царскую семью и подогнавшего в столицу кое-что из державного барахла, а лично для Ильича череп императора, замаринованный в формалине. И, остро ощутив на себе всю тяжесть мировой несправедливости, председатель ГубЧК промолвил горько:
— Эх, видно, не судьба нам себя показать. А поп поганый пусть загнется так, чтобы и в Москве было слышно, — Посмотрел на Волобуева суровым командирским глазом, сдвинул рыжие кустистые брови и сказал, как выстрелил: — Иди!
Погрустнев, комиссар вернулся в свой кабинет и, закрутив носом, расположился за столом. Здорово воняло блевотиной, снизу из подвала доносились выстрелы и какая-то несознательная сволочь орала истошно, мешая сосредоточиться на главном.
Ничего дельного в голову не лезло, казалось, что вообще все уже было испробовано: вон киевские коллеги, к примеру, митрополита Владимира кастрировали, изуродовали и лишь потом пустили в расход, в Питере отца Вениамина заморозили и утопили в проруби, а черниговский архиепископ Василий был распят на кресте и сожжен. И чего ж тут еще придумаешь?
«Ну, патлатый, ты у меня попляшешь!» Внезапно комиссар бухнул кулаком по столу и, выругавшись трехэтажно, рассмеялся: чекистские боги не дали пропасть и вразумили его, подкинув мысль свежую и по-революционному оригинальную. Такого вроде еще не было…
Между тем моросящий дождик превратился в ливень, покуда Волобуев дотащился на подводе до стоявшего у пирса «Еруслана». Рядом с ним дрожала на холодном октябрьском ветру раздетая до исподнего и стреноженная колючей проволокой белая сволочь, большей частью офицерская. В самой гуще человеческих тел пребывал епископ Тобольский Гермоген и, шевеля обрывками губ, молился за души идущих на смерть. Зубы все у него были выбиты, а на месте левого глаза сочилось гноем кровавое месиво, однако тихий голос был тверд.
Наконец прибывших на подводе погрузили на пароход, и всех, кроме Гермогена, связав по трое, без проволочек отправили на дно. Называлось это «топить гидру контрреволюции». Со служителем же культа дело обстояло не так просто. Пока кочегары под дулами «наганов» разводили пары, чекисты воплощали в жизнь грандиозный замысел своего комиссара. Полуживого седобородого старца, у которого после допросов не осталось на пальцах ногтей, раздели догола и прикрутили к кожуху гребного колеса, крепко, по-большевистски, так, что мгновенно показалась кровь.
Вскоре давление пара пришло в норму, и Волобуев взобрался на капитанский мостик:
— Отдать швартовы!
Откровенно говоря, комиссар никогда моряком не был и до революции подвизался половым в буфете при веселом доме, однако по долгу службы морских волков видывал немало и кое-что из пьяной их брехни запомнил. Отдали швартованные канаты, и Волобуев перевел машинный телеграф на малый ход. Огромное гребное колесо чуть повернулось и, зажатое человеческим телом, встало, а Гермоген, не в силах вынести адскую муку, закричал страшно, захлебываясь собственной кровью.
Подождав немного, чтобы вскрики истошные эти добрались до сердца каждого, комиссар двинул ручку телеграфа и, самодовольно усмехнувшись, закурил. Похоже, здесь-то он сработал мастерски, по-большевистски, не хуже того же Юровского. Он даже затянуться не успел, как раздался явственный хруст костей, адские крики разом смолкли, и долго еще лопасти мочалили изувеченное, непохожее на человеческое тело. А пароход, оставляя кровавый след, начал забирать на стремнину, где топить классовых врагов было сподручнее и приятнее — на просторе.
Между тем сильный ветер развел волну, и оклемавшегося было Волобуева затошнило снова. Пришлось срочно покинуть мостик и стремглав бежать к подветренному борту.
