повизгивая, скользили с водных горок на задах румяные от выпитого барышни. Их спутники, волосатые местами россияне, с цепями толщиной в член, грузно сигали с «тарзанки» и, вынырнув-таки, орали от восторга громким матом. Кое-кто просто лежал на песочке, вусмерть ужравшись французским шампанским, а у дальнего берега, там, где изредка всплывали камуфляжные крокодилы, сожительствовали стоя романтики полового акта, и пьяные их крики заглушали стоны горемычного павиана.
— Вода, как моча, теплая. — Ведерников положил бумажник на видное место и, не спуская с него глаз, начал заходить в речные просторы. — Ты со мной или лопатник возьмешь под охрану?
Он напоминал со спины шкаф, и, оценив ширину его плеч, Зоечка прикинула: «Наверняка под центнер, надо подумать насчет позиции. Да только хоть на уши встань, проку от него как от кролика… Жизнью проверено: чем амбалистей мужик, тем кончает быстрее. Права народная мудрость: мал золотник, да долго».
— Иди, я потом. — Она махнула кавалеру рукой, отчего ее упругая грудь заколыхалась, и, чтобы хоть как-то ослабить напряжение, Ведерников рванул по-собачьи к дальнему берегу. «Погоди, я тебе засажу по самые волосатые…» Закончив заплыв, он с шумом выбрался на берег и, ощущая на всех своих членах восхищенные женские взгляды, плюхнулся на песок рядом с избранницей.
— Здорово, вылезать не хочется!
— Чего ж тогда вылез? — Зоечке вдруг захотелось спать, и, чтобы развеять дрему, она зашла по копчик в реку. — Здорово, говоришь?
Вообще-то ко всем закрытым водоемам она питала чувство отвращения, возникшее в ее душе как результат недавнего вояжа в Японию. Помнится, как-то раз на Невском случай свел ее с капиталистом из Киото — в очках, морщинистым как гриб, но денег — куры не клюют, и в койке очень даже ничего себе. А главное, вдовец. Любовь-морковь, часики с бриллиантами и горячее желание с его стороны жить семьей в Стране восходящего солнца. А она дура, что ли: ах, дорогой, я ждала тебя всю свою жизнь. Рванули в Киото, и вот во время ритуального купания Зоечка возьми да и пописай в священный водоем предков, — что такого, ведь столько подогретого саке и пива было выпито, а золотые рыбки небось не издохнут! Однако тут же вода вокруг нее окрасилась в радикально-красный цвет, — видимо, сволочи-предки что-то в нее намешали, и любовь сразу закончилась. «Та, которая ссыт в священный бассейн, способна нагадить в душу и матерью моих детей быть не может», — сказал тогда желторожий капиталист и купил Зоечке обратный билет экономического класса.
«У, паразит узкоглазый. — Помотав головой, чтобы отогнать воспоминания, купальщица зашла в реку по пояс и натурально, очень по-бабьи, присев, медленно поплыла вдоль пляжа. — Не соврал, теплая, как моча». Вылезла, рассчитанным жестом, чтобы все посмотрели на нее, выжала волосы и томной походкой от бедра подошла к Ведерникову:
— Тебе выпить не хочется, дорогой?
Бар располагался неподалеку, в просторной, обмазанной глиной хижине и был устроен на славу. Царил полумрак, негромко играла музыка, а воздух был наполнен благоуханием сандалового дыма. В центре заведения находилась клетка, внутри которой стоял за стойкой обряженный самцом-гориллой бармен и бойко разливал из шейкера умопомрачительные коктейли. Укротительница зверя, она же посудомойщица, была стройна, мила и одета в мини-юбку из трав, без труда позволявшую рассмотреть знак качества на ее бритом лобке.
— «Плевок черной мамбы», пожалуйста, два раза. — Ведерников протянул деньги, горилла цепко взяла их на лапу, пробила чек и, по-обезьяньи ловко смешав чуть-чуть рома, много коньячного спирта и щепотку перца с разбавленным соком манго, принялась трясти шейкером: «Хур-хур- хур». Плюхнула в стаканы ледяные глыбы, сверху плеснула мутную, с пронзительным запахом жидкость и, облагородив композицию ломтиком ананаса, голосом Семена Натановича Бриля от всей души пожелала:
— На здоровье.
Действительно, это был аксакал прилавка собственной персоной. Злая судьбина загнала его на старости лет в обезьянью шкуру и заставила работать в ночную смену. Тело Семена Натановича, чуть менее шерстистое, чем у натуральной гориллы, исходило потом и нестерпимо чесалось, походы по нужде являли жуткую проблему, однако самое тяжелое заключалось в другом. Уж больно аксакалу нравилась его посудомойщица Маруся, и, постоянно пребывая в напряжении, он натирал свои интимные места о грубую изнанку обезьяньей шкуры. Решить же кардинально половой вопрос было никак нельзя — барменову помощницу брал на конус сам директор, и бедный Семен Натанович безропотно нес свой крест. Ну что поделать, говорят, Бог терпел и нам велел.
Между тем Ведерников с Зоечкой выкушали по «Плевку черной мамбы» и, сразу же расхотев пить что-нибудь еще, решили отправиться баиньки — собрали вещички и двинули в свое бунгало, причем в преддверии райского блаженства Андрей Петрович летел на бреющем как на крыльях. И вот желанный миг настал, свершилось. Ведерников изобразил протяженный коитус, Зоечка — бурный оргазм, и скоро Морфей обнял их своими крыльями, — ничего странного, в большинстве своем все постановки в койке нынче одноактны. О присыпанном жмуре никто даже и не вспомнил — было не до того.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
— Тебя как, с вазелином или без?
— Да уж лучше с вазелином!
— Эй, Вазелин, заходи, дорогой…
— Значит, объявился, голубчик. — В предвкушении решительных действий Плещеев даже снял очки и, прищурившись, как все близорукие люди, посмотрел на заместительницу: — Извини, Марина Викторовна, что прервал, больше не буду…
— Сегодня, в двенадцать сорок пять, он прошел пулковскую таможню, в гостиницу не поехал, а поселился в частном секторе. — Пиновская поправила прическу, и на ее виске высветилась седая прядь. — Снял приличную двухкомнатную за триста баксов. По документам числится Мишелем Богарэ, швейцарским бизнесменом. Вот полюбуйтесь, каким его Кефирыч запечатлел на память. — Она разложила веером пачку еще влажных фотографий и презрительно, очень по-женски, усмехнулась: — Каков красавец ангорский?
— Да, физиономию ему отрихтовали по высшему разряду, не узнать. — Дубинин шмыгнул носом и поверх очков всмотрелся в волевое, с правильными чертами лицо на снимке. — Прямо-таки Бельмондо, Чарльз Бронсон лет этак пятьдесят назад…
— Бельмондо так Бельмондо. — Плещеев сделался задумчив и, покосившись на пустое кресло, в котором обычно размещался Лоскутков, тяжело вздохнул: — А какого черта он вообще вернулся-то? Ведь не свой же электорат порадовать — явление депутата народу?
— Скорее, блудный внук вернулся. — Пиновская на мгновение улыбнулась, и стало видно, что она еще очень даже ничего, верно говорят, что баба в сорок пять ягодка опять. — За четыре месяца он звонил деду из Санкт-Диля каждый божий
день, все здоровьем интересовался и сегодня прямо из аэропорта поспешил Степану Порфирьевичу напомнить о себе. — Она раскрыла папку и вытащила текст записи телефонного перехвата. — Вот пожалуйста: «Дед, здравствуй, это я. Как здоровье? Ну что, надумал?» А тот отвечает: «Надумать-то надумал, но давай все разговоры на завтра отложим, сердце что-то сегодня щемит», — и трубочку повесил. То есть я не думаю, что дело здесь в горячих родственных чувствах. — Марина Викторовна убрала бумажку на место и папку закрыла. — Просто ему что-то от деда надо, вот вам и ответ. — Она сморщилась как от кислого и ткнула пальцем в правильный овал на фотографии: — Бельмондо, мать его за ногу!
И коллеги удивленно воззрились на нее — чтобы Пиновская да заругалась! Вот это да! Чудеса, да и только!
Если ехать по Большой Пушкарской и где-то в ее начале повернуть налево, то можно без труда отыскать уютный кабачок с названием вполне заурядным — «Голубой Дунай».
Посмотришь, вроде ничего особенного — играет себе негромкая музычка,
