— Ну, сука, урою! — пообещал он.
Тем не менее нога его была никакая, а координация после удара в голову оставляла желать лучшего, поэтому, желая продлить удовольствие, Шалаевский швырнул ему стропорез:
— На, малахольный, только не порежься смотри, — и тут же, глянув на хват, расстроился — так держат нож дилетанты, не имеющие ни малейшего понятия о правильной работе с ним. Только переживал он зря. Амбал, оказавшись на деле далеко не лохом, и не подумал размахивать стропорезом, а, въехав с ходу, что нож «летучий», пакостно оскалился:
— Я тебя самого, гад, порежу. Писец пришел тебе, служивый. — Он сбросил предохранитель и, целя майору в горло, чертом попер на него. — Сейчас, сапог, сдохнешь!
— Стоять, стреляю! — крикнул старший лейтенант, распахнул дверь; щелкнув затвором, вскинул ствол, и в этот миг инстинкт заставил Шалаевского стремительно уйти вниз в сторону.
ф-р-р-р — пущенное с трех метров лезвие рассекло ему ухо и с силой врезалось в ограждение клетки, очередь из «стечкина» прошла впритирку над головой амбала, а майор, хрипя от ярости, уже дробил ему кадык и внутренне аплодировал: «Вот паскуда, чуть не угробил, паразит».
Грузно рухнуло на бетон бездыханное тело, загудели сервомоторы телекамер. Вытащив обойму, старший лейтенант выщелкнул из казенника патрон.
— Доигрались, блин, сейчас начальство пожалует.
— Ладно, не первый и, дай Бог, не последний.
Майору было наплевать, он подобрал влажное на ощупь лезвие, вытер его и, чтобы согнуть пружину, навалился всей тяжестью на рукоять.
— Слушай, а что сегодня на обед, не знаешь?
— Борщ, кура, рыба какая-то в желе, мне не понравилось. — Пожав плечами, лейтенант приложил ладонь к артерии амбала: — Готов, холодный; — И облизнул губы. — А вот пирог яблочный был ничего, с персиковым компотом.
Ответственный дежурный не заставил себя долго ждать.
Взглянув коротко на лейтенанта:
— Отразите все в рапорте, — он тяжело вздохнул и покосился с укоризной на майора. — Опять вы за свое! Ну ведь был же приказ работать с «куклами» бережно, а не устраивать гладиаторские бои. — И, придвинувшись, внезапно обрадовался: — А, вы ранены. Временно отстраняю вас от занятий в связи с необходимостью оказания медпомощи. Следуйте в санчасть. — И на прощание ехидно оскалился: — А сегодня незачет.
«Да и хрен с тобой! — Сплюнув, майор потрогал порезанное ухо и, плотоядно усмехнувшись, зачем-то понюхал выпачканные в крови пальцы. — Как там докторица поживает, не дозрела еще?»
— А, мы, значит, побрились неудачно? — (По случаю жары халат капитанша носила прямо на голое тело, а длинные, черные как смоль волосы заколола пучком на затылке.) — Ничего, Лаврик, сейчас мы тебя заштопаем.
Из себя она была приземистой коротконогой брюнеткой, широкоскулой, с «бунтующим на физиономии татарским игом», однако молодцам-мокрушникам казалась писаной красавицей.
Все познается в сравнении, а сравнивать было не с кем.
— Ты еще от страха не описался? — Хмыкнув, капитанша сделала майору укол и, обработав рану, принялась сноровисто ее шить. — Бедненький Лаврик, вспотел-то как, словно мышка.
Расширив ноздри, она жадно вдыхала исходившие от него запахи пота, крови, раскаленной степи, и голова ее шла кругом — вот он, настоящий мужчина, самец, знающий цену жизни и смерти, а из сокровенных глубин подсознания, из самой женской сути ее, поднималось желание — древнее как сам мир.
«Ага, похоже, доходит. — Заглянув докторице в глаза, черные как два провала, с огромными зрачками, Шалаевский узрел в них такое, от чего сразу же стало тесно в штанах, и запел про себя: — Если женщина просит…»
— Ну что, не болит? — Наложив дрожащими пальцами последний шов, капитанша вдруг приникла к широкой майорской груди и, не в силах более сдерживаться, слизнула языком кровь с его шеи. — Ты соленый такой.
И началось! Какие там на хрен предварительные ласки, любовные игры, петгинг, черт его побери! Повстречался сильный мужчина с горячей женщиной — вон она, высоко задрав коленки, повалилась на стол, и не нужны ей ни поцелуи, ни объятия, а только могучий мужской член, заставляющий ее извиваться в пароксизмах оргазма.
— Жду тебя после отбоя, надо будет еще раз посмотреть твое ухо.
Выжав из майора все соки, докторица наконец отпустила его, и он отправился-таки кормиться. «Ничего особенного, баба как баба. Сиповка, ясное дело, ноги коротки».
Яблочный пирог с персиковым компотом — еще теплый, с румяной корочкой, до отвалу — был действительно ничего, а вечером в клубе крутили какой-то голливудский боевик, из последних, только Шалаевскйй не пошел. Знаем мы это кино: вроде бы нормальный фильм, а на самом деле нейропсихическое программирование, так называемый двадцать пятый кадр. Все очень просто — наука на службе у любимого отечества.
Не секрет ведь, что частота двадцать четыре кадра в секунду улавливается зрением и воспринимается сознанием. На этом весь мировой кинематограф держится. А вот если эту частоту увеличить еще на один кадр, то информация станет невидимой глазу и будет попадать непосредственно в подсознание, формируя нужные поведенческие стереотипы.
Можно заставить человека купить ненужную дрянь, внушить ему любовь к кому-то, страх, ненависть, что угодно. А делов-то — чуть-чуть кино подредактировать. Смотрите, богатыри спецназовцы, творение голливудское, а на самом деле проникайтесь любовью к родине и зверейте, зверейте, зверейте.
«Нет уж, на фиг, достало». Удобно расположившись на скамеечке, майор курил безвкусную «Стюардессу» и, уставившись в небо, полное крупных, по-южному ярких звезд, маялся дурью — думал о всяком, о разном. Велика Вселенная, говорят, бесконечна, и, может быть, где-то далеко- далеко сидит тварь какая и, глядя на былинку, Землей зовущуюся, гадает: кто ж обитает на ней? Как «кто»? Разумные звери, считающие себя венцом мироздания. Если они сыты, то могут позволить себе быть добрыми и поиграть в справедливость, однако, если нужно сделать выбор, они без колебания вонзают зубы в ближних, рвут глотки друзьям и насилуют чужих самок. Вся их история — это цепь кровопролитных войн, все достижения их науки служат единой цели — убивать, а чтобы оправдать свою звериную суть, они придумывают душещипательные апостольские мемуары…
Неизвестно, до чего дошел бы в своих мыслях майор, только плавный их ход нарушила грубая проза жизни. Истошно заревели сирены, загавкали недовольно потревоженные псы в питомнике, а из клуба уже мчалась на рысях диверсантская братия — сигнал «Буря». Пятиминутный сбор по полной боевой, фильм не дали досмотреть, сволочи!
Да, братцы, тяжело. Впрочем, не только вам, докторица вон тоже пострадала: на ночь глядя непокрытой осталась.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
— Долго не засиживайтесь, она еще нехороша. — Дежурный врач, зовущийся в миру Остапом Соломоновичем Кацем, кивнул брылями в сторону палаты и ласково Снегиреву улыбнулся. — Столько времени в реанимации, вы таки сами понимаете.
Это он нынче, гад, улыбался ласково, а по первости, выпятив с грозным видом брюхо, зверем рычал: «А полис страховой где? Довели державу — бомж на бомже и бомжом, понимаете ли, погоняет». Однако, получив пару-тройку зеленых бумаженций, украшенных лысиной дяди
