наигранной беззаботностью.
Я вдруг понял, что его серьезно интересует, не строил ли я куры неприступной мисс Тернер. Да побойся бога, мальчик!
– Развлекал офицера Тернер байками из жизни потайных агентов, – объяснил я.
– Ужасно, – объявила Кейт. – Я еще понимаю, за что вы преследуете социалистов, но эти бедные обманутые филиппинцы…
– Кем, простите, обманутые? – полюбопытствовал я. Кейт смешалась.
– Своими лидерами… – предположила она.
– Так это и были лидеры, – объяснил я. – Заводилы.
– У нас, в демократической стране, такое невозможно, – с убеждением заявила Кейт. – Вы не имеете права подавлять законное стремление филиппинского народа к независимости.
– Стремление к независимости, – заметил я, – есть не что иное, как миф. Вся история человечества показывает, что величайшими в истории остаются как раз империи, составленные из мириад народов и стран. Вспомните Рим и Византию, вспомните империю Александра, Шарлеманя, орду Чингисхана, вспомните, наконец, Британию времен эпохи ее расцвета. И наоборот, стоит нации закичиться собственным величием, как это величие сменяется упадком. Нет, мисс Тернер, не убеждайте меня. Независимость народов не имеет исторических корней.
– Подождите-подождите, – горячо возразила Кейт. – Что значит – не имеет исторических корней? Соединенные Штаты на протяжении трехсот лет остаются независимой страной…
– Мадам, – несколько невежливо встрял я, – уж простите, что прерываю, но история Руси начинается от ее крещения – а это было почти тысячу лет назад. Великое княжение московское чуть моложе, но и оно начиналось, когда по американским прериям бродили только краснокожие дикари. В нашей истории было все – и великие победы, и позорные поражения, и избавление от почти неминуемой гибели. Что же касается Америки, – я почувствовал, что начинаю заводиться, – позвольте, я скажу откровенно. Ваша независимость рождена гневом лавочников и безумием монарха, ваши победы сводятся к избиению беззащитных, а ваша гражданская война была порождена конфликтом, который не мог возникнуть ни в одной цивилизованной стране, и тем паче – стать основой для войны, потому что ни один цивилизованный человек не мог выступить в поддержку рабовладения.
– Ну уж с этим позвольте не согласиться, – ехидно парировала Кейт. – Помнится, русские серфы в это время еще находились… э… как это правильно будет? – под ярмом.
– Да, – согласился я. – Крепостное право, так же, как и ваше рабовладение, просуществовало еще долго после того, как история вынесла ему приговор. Разница в том, что мы этим не гордимся. Кроме того, мы отклонились от темы нашей беседы. Мы ведь, кажется, говорили о независимости и государственной политике, верно?
– Именно. – Кейт отпила окончательно остывшего кофе. – Мы говорили о том, что наша страна построена на принципах демократии. Которые, помимо всего прочего, позволяют людям добиваться отдельной судьбы для своего народа. И мне интересно, что может противопоставить им Российская Империя.
– То же, что и всегда, – пожал я плечами. – Три кита, на которых мы стоим, – самодержавие, православие и народность.
– Ну спасибо, – фыркнула Кейт. – Вот только государственной религии мне не хватало для полного счастья. Невеликий выбор – или переходи в православие, или оставайся гражданином второго сорта.
– Ну почему же, – неожиданно вступил Заброцкий, до того удовлетворявшийся наблюдением за нашей дискуссией, – я, например, католик.
Кейт прервала свою филиппику и воззрилась на моего напарника так, словно видела его в первый раз.
– Правда? – осведомилась она, точно допрашивая пленного шпиона.
– Истинная, – безмятежно ответил Заброцкий. – Я ведь поляк. И до сих пор меня никто из-за моей веры не ущемлял. Хотя это, в общем, не показатель – после Ченстоховской унии…
– Какой-какой? – переспросила Кейт.
– Когда католическая и православная церкви решили, что тысячи с лишним лет схизмы с них достаточно. Объединительный собор, насколько мне известно, будет работать еще лет двести – они до сих пор не договорились о регламенте, – а покамест обе церкви признали друг друга истинно христианскими, а не еретическими. Разрешили браки, взаимопризнание священных таинств, ну и так далее.
На протяжении этого монолога брови Кейт поднимались все выше, пока не скрылись в падающих на лоб локонах.
– Признаться, мне это слышать немного странно, – сказала она.
– А что касается притеснений, не могу не напомнить, что из России сравнительно с ее еврейским населением, приток иммигрантов в Палестину наименьший, – добавил я.
– А вы действительно католик? – переспросила Кейт у Андрея, нимало не обращая внимания на мои слова. Тот перекрестился.
– Надо же! – совершенно искренне изумилась она. – Товарищ по несчастью!
– Почему – несчастью? – обиделся Андрей.
– Ну, мне, например, тяжело бывает жить среди протестантов, – призналась Кейт. – Возможно, это им тяжело меня терпеть?
«Возможно, – подумал я, – но исповедание твое тут точно ни при чем, девочка».
– А я живу среди православных, – парировал Заброцкий. – И мне они ничуть не мешают. Да и я им, кажется, тоже.
– Во всяком случае, – Кейт поджала губы, – у нас нет дискриминации по религии.
– У нас тоже, – напомнил я.
– Правда? – переспросила наша американка. – А я слышала, для неортодоксов, – я было подавился, но сообразил, что она имеет в виду инославных, – закрыты многие должности.
– Во-первых, – поправил Андрей, – не «многие», а «отдельные». Во-вторых, не должности, а посты. А в-третьих, вот Сергей Александрович не может быть введен в придворные чины. Не уверен, что это его очень огорчает.
– Не приведи боже! – Я представил себя при дворе и усмехнулся.
– А вы, Кейт, имеете теоретическое право стать президентом, – продолжал Андрей. – Или хотя бы министром. Как, по-вашему, это вероятно?
– Не очень, – призналась Кейт.
– Вот видите? – Андрей победно воздел к потолку пышку. – У нас в ранг закона возведен ваш обычай. Что вы там говорили насчет власти закона? Мы точнее вас соблюдаем ваши же принципы.
Кейт сунула нос в пластиковый стаканчик и промолчала.
