— Ты это к чему?
— Мля, — тоскливо шепчет Иван. — Ведь драка будет.
— Не драка, Ваня, — отзывается Элия. — Война. И она — уже.
— Да.
…идет. Давно. И Древняя Земля успела нанести страшный удар. Мысль об этом мучает Ивана, как пуля в теле.
— Почему ее? — спрашивает Батя кого-то, сидящего в пустоте и сумраке за спиной Ценковича. — Я плохой человек. Я много зла сделал. Почему ее? Почему не меня?!
— Михалыч, — дергает его Борода, — пойдем поедим.
— Сгинь.
— Михалыч, пойдем поедим водки. Мы тут ничего не сделаем. Там Васильев, Тихорецкая и Аветисян, три штуки корректоров, ансамбль песни и пляски. Если есть вероятность, что Тиша выкарабкается, они ее вытащат насильно. А мы старые люди. Нам головой думать надо.
Стенные панели вспыхивают белым светом, и никто больше не сидит в пустоте и сумраке, не смотрит на энергетика Высокой тройки странным усталым взглядом. Элия молчит о том, как почти всемогущий Синий Птиц, уставившись на него васильковыми глазами, с фанатичной верой выдыхал: «Эльнаумыч, сделайте что-нибудь», — и как слышал в ответ: «А что я могу, дети? Я могу только вам пинков раздать. Чтоб завертелось».
А еще он молчит о том, надолго ли двое переживут третью.
В серебряной колыбели покоится спящая. Лицо ее, тихое и умиротворенное, кажется совсем молодым. Полупрозрачная белизна сгустившимся облаком обнимает тело, словно парящее внутри большой и глубокой ванны, полной медицинского биопластика. Мало кто в Ареале может рассчитывать на такую реанимацию, но сейчас и она не дает никаких гарантий.
Даже надежды дает немного.
Алентипална была еще в сознании, когда в столовую вошли солдаты. Только видеть уже ничего не видела, но успела спросить у Севера, что творится вокруг, сколько жизней она не смогла уберечь.
— Все живы, — не моргнув, соврал Шеверинский, и чуть не взвыл, поняв, что она поверила — она, которую даже хитроумный, как Одиссей, Борода ни разу не сумел обмануть.
— Хорошо как… — едва слышно прошептала Алентипална, а потом улыбнулась краешками глаз и утомленно прикрыла веки.
Теперь Бабушка спит, утопая в слабо пульсирующем белом облаке; кровотечение прекратилось, сканеры не находят повреждений, опасных для жизни. Биоритмы замедлились, температура тела и давление понижены. Предельное нервное истощение и упадок сил, вот и все…
Уже несколько дней ничего не меняется.
Серебряная колыбель, мягкий свет, и тихо-тихо, на пределе слышимости, звучит Моцарт, юный и вечный.
Света дремлет, съежившись на неудобном кресле у двери. Ей снится каменная скамья и чаша, в которую падает тонкая струйка воды, мелодично и сладко журча, как флейты в адажио. Нет смысла сидеть здесь, они уже сделали все, что могли, и большего не сумеют, но все равно приходят и сидят, точно внуки возле бабушкиной постели.
…Алентипална открывает глаза.
Флейта просыпается мгновенно, вихрем кидается к серебряному ложу, разворачивая дрожащими пальцами браслетник.
— Светочка…
— Да, баба Тиша!
— Ты чего здесь сидишь? — спрашивает та обеспокоенно и ласково. — Долго уже сидишь, я почувствовала…
— Жду, — неожиданно для самой себя всхлипывает Света. — Я…
— А сколько времени?
— Четыре. Утра.
— С ума сошла девчонка…
— А вы выздоровели?
— Уж чего не знаю, того не знаю, — Бабушка чуть улыбается. — Иди спать.
— А вы? Давайте я доктора вызову, или, может, Костю лучше позову, чтоб он…
— Нет-нет, — Алентипална почти напугана. — Тормошить начнут, не хочу. Иди спать, Светочка, и я тоже еще немножко посплю. Ладно?
— Ладно, — улыбка сияет сквозь слезы, как солнце в дождь. — Все будет хорошо, да?
— Я уверена. И, Светочка…
— Что?
— Передай ребятам… — шевелятся ее губы, все медленней и трудней, — что я их… всех очень… люблю.
— Ага…
Флейта уходит, намеренная все-таки кого-нибудь разбудить и, по крайней мере, сообщить радостную новость, а Бабушка вновь смыкает веки. Летят минуты; сменяются симфонии, легкие и солнечные, словно бабочки; наконец, приходит сон, сон тихий и сладостный, какой достается святым.
Вязкая плоть биопластика перестает едва заметно пульсировать и начинает отделяться от тела Алентипалны.
В четыре тридцать утра семнадцатого октября 2*** года Валентина Павловна Надеждина, председатель комиссии по делам несовершеннолетних, куратор Райского Сада, третий триумвир Седьмой Терры, скончалась.
В сокровенном сердце родового жилища — прохлада и полумрак. Пусты стены, некогда украшенные; нагое ложе ожидает в углу. Здесь, в своих покоях, Цмайши хранила вещи, привезенные из дома, с Кадары. Почти все распродано. Что-то раньше, что-то позже ушло в лапы не-людей, торговцев экзотикой… То немногое, что осталось, великая старейшина сама велела унести.
Сколь малого она хочет: всего лишь умереть под родным солнцем.
Судьба не уделит ей такой милости.
Женщины, что в ее власти, осторожничают, боясь ее гнева: говорят мало, умалчивают о многом. Но разума Цмайши пока достаточно, чтобы догадываться и знать. Для того, чтобы душа ее нашла покой, чтобы сердца ее остановились в счастье, нужна сущая малость. Связь с Кадарой восстановлена, сообщение становится регулярным, и вслед за послами к прародине расы отправляются уже гости, дети, старухи, помнящие былое… говорят, там рады были вновь увидеть благородную Суриши, женщину, что от вождя зачала и родила вождя.
Сам вождь благоразумно занимается другими делами.
Так.
Вернуться. Вернуться в давным-давно разоренный дом, на пепелище, которое успело зарасти лесом и вновь стать ожогом на теле земли, вернуться, спустя много десятилетий снова полюбоваться пляской воздуха ввечеру над кряжем Ненэрхар. Увидеть, как меркнет Солнце, и загораются сопутствующие светила, Сетайя и Чрис’тау. Почувствовать кожей ветер, летящий со злых песков Аххарсе. Услышать яростные крики детей, загоняющих добычу. Пройти по развалинам Шайраи-Тхир, великой столицы, найти место, где два века назад увидела свет, выбравшись из материнского чрева. Сидеть под куполом неба, изукрашенным звездами, думать о прошлом, вспоминать совершенное. Приметить на горизонте разгорающийся свет утра, улыбнуться и испустить дух…
