Все-таки некоторыми вещами шутить не получается даже через силу. Раньше, перед тем как отпустить остроту вроде этой, я бы даже не задумался.
— Ничего она не сказала, — бросил я. — Ты ее тело видел?.. Даже если бы и хотела, уже не… Соображаешь, надеюсь. Об ее убийце я не знаю ничего. Кроме того, что он положил глаз и на меня.
Он помолчал, глядя себе под ноги. Его лицо определенно относилось к тому типу лиц, по которому невозможно прочитать мысль. Еще несколько минут казалось, что я видел его чувства, как на ладони, но то был всего лишь страх, колыхнувший его лицо, как всплеск камня в тине может колыхнуть ненадолго застоявшееся болотце. Впрочем, трагическая смерть близкого родственника еще и не так может изменить человека.
Лучшим доказательством этого была смерть Карла Даница. Смерть не самого Карла — насколько я знал, он жив и пребывает в добром здравии — но смерть, изменившая его. Изменившая еще больше, чем по обыкновению меняются люди после того, как у них остановится сердце.
У Карла Даница был старший брат. Я видел его мельком — огромного роста верзила-улан, огненно- рыжий, сильный, как медведь, и абсолютно бесстрашный — он лез на французские пики, как обезумевший викинг, прущий на тонкие копья англосаксов. Я не запомнил его имени, но образ этого огромного, дышащего войной и пороховой гарью существа, засел в моей памяти надолго.
Сам Карл был почти полной противоположностью брату — сутулый, отнюдь не высокого роста, с болезненно-рыхлой кожей и запавшими, точно от постоянной слабости, глазами. Говорил он тихо, улыбался едва-едва, да к тому же еще и заметно картавил. В магильерском деле таланты его тоже не выделялись, ему по силам было поднять трех-четырех тщедушных покойников и протащить их милю или две, но после он едва не терял сознание и долго отлеживался, страдая головными болями и приступами дурноты. Словом, славы тоттмейстера он никогда бы не снискал, в нашем полку были парни куда как сильнее, такие, которым нипочем было поднять десяток покойников недельной давности и с такой силой бросить их на жалящие картечью вражеские батареи, что останавливались они, только когда им начисто срывало головы. Одарив Карла неказистой внешностью и слабым талантом, Господь Бог не вздумал отыграться на ином, как это иногда ему свойственно — если в груди старшего брата огонь войны полыхал постоянно, младший боя не искал, страшно терялся при артобстрелах, а однажды едва не шлепнулся в обморок, увидав неподалеку живого француза. Но в том году потери нашего полка были серьезные, и на людей вроде Карла Даница смотрели сквозь пальцы, однако и не пряча глубоко презрения.
Год или полтора Даниц служил в нашем полку. Каким-то чудом его не разорвало на части ядром, его миновали шальные пули и полосы стальной звенящей смерти, именуемые рукопашной. Даже болезни не брали его, по крайней мере, при рождении ему достался неплохой запас удачи, ведь многие из тех, кто пришел после него, так и остались лежать во французских болотах или в глинистой серой земле Ломбардии. Даниц, однако, так и не переменился, и мы знали, что он уж не переменится. Война не закалила его, как бывает с некоторыми, она задавила его, сделала молчуном, сидящим в своем углу всякую минуту, когда не требует служба. Такие люди не меняются — мы так думали.
Наша ошибка стала очевидна при весьма странных обстоятельствах.
Началось все с того, что брата Карла Даница, этого рыжего гиганта, выкованного из того же материала, из которого обыкновенно отливают пушки, убило где-то на южном фронте. Не знаю, как это случилось, — Карл, прочитав депешу, молчал, а мы не спешили спрашивать. Может, маленький кусочек свинца все же настиг его однажды, оставив аккуратную дырку в кирасе, а может, его вместе с конем разорвало на части ядром, или же он утонул, пытаясь переправиться на другой берег реки под градом французских пуль… На войне бывает и такое, что человек умирает глупейшей смертью, совсем для него не свойственной.
С того дня Карл Даниц переменился. Сперва мы решили, что он стал окончательным затворником, что при его обычной меланхолии никому не показалось странным. Он вообще перестал появляться в офицерском клубе, сделался до того молчалив и бледен, что господин оберст-тоттмейстер как-то, обходя позиции, даже изволил пошутить — неудивительно, что мы держимся на рубеже второй месяц, если среди магильеров воюют даже призраки… Карл и в самом деле был похож на призрака.
Потом он стал пропадать. Товарищей и близких знакомых у него, конечно, не было, но все мы стали подмечать, что Даниц частенько пропадает куда-то посреди ночи, а возвращается иногда к заре, а иногда и вовсе к обеду. Дозорные у костров несколько раз замечали его фигуру — «точно призрак прошел, господин тоттмейстер, лицо совершенно нечеловеческое!» — он направлялся в сторону французских позиций. Лягушатники в ту пору сидели недалеко, на расстоянии выстрела, между нами был лесок, так что артиллерия молчала, но раз или два в неделю случались атаки, иногда и штыковые. Никто не мог сказать, куда направляется ночами наш сослуживец, да, правду сказать, немногие и горели желанием выяснить — брести в темноте по следам того, кто сам выглядит как живой покойник, — небольшая радость. Сходились во мнении, что бедняга Карл сделался окончательно безумен и, верно, шатается ночами, как лунатик сам не сознавая своих действий. Фельдшер даже готовился представить на него бумаги, чтоб отпустить бедолагу с воинской службы.
Потом странности начали замечать и другие. Один фельдфебель кирасирского полка, расположенного рядом с нами, клялся, что своими глазами видел в подлеске десятка два марширующих при полной форме французов, причем марширующих в сторону своих же редутов. Они двигались ровным строем, чеканя шаг, как на параде, и отбивая ритм руками. Такое поведение не могло не показаться странным, фельдфебель сумел подобраться поближе и увидел, что все марширующие французы были мертвы, при этом животы их были начисто выпотрошены, а глаза выколоты. Он уверял, что странный отряд мертвецов промаршировал рядом с ним и удалился в сторону расположения своих частей, откуда через час донеслись звуки стрельбы и жуткого переполоха.
Потом французы стали попадаться чаще. Некоторые походили на скелеты, выкопанные прямиком из могилы, столь мало на них оставалось плоти. Другие ползли на руках, сжав в сведенных намертво челюстях собственные уши или носы. Встречались и те, кто вовсе потерял человеческий облик. Все они шли в одну сторону. Я лично повстречал как-то в вечернем дозоре француза, деловито маршировавшего по опушке, и ему не мешало даже полное отсутствие кожи. Я попытался остановить жуткого мертвеца, но через несколько минут вынужден был отступиться — кто бы из тоттмейстеров не вдохнул признаки жизни в это мертвое тело, сила в нем была чудовищная.
У французов ушло добрых два месяца, прежде чем они сообразили, кто тот неистовый тоттмейстер, что преподносит им такие сюрпризы. К тому моменту личный состав был настолько деморализован, что единственное, на что хватало сил их офицеров — удерживать солдат на рубеже. За голову Даница лягушатники объявили богатое вознаграждение — две тысячи крон. Мы были уверены, что уж после этого он точно найдет свою пулю, однако же Карл даже ухом не повел. По крайней мере, его визиты в ночной лес не прекратились ни разу. Больше напуганный, чем взбешенный его выходками, противник дошел до того, что полностью отменил разъезды, выездные дозоры и увольнительные — лишь бы лишить Даница его страшного материала, из которого он лепил свое сумасшедшее воинство. Тем не менее тот умудрялся где-то доставать мертвецов, не гнушаясь даже селянами. Однажды французский редут был атакован французским же взводом кирасир, полегшим, если верить признакам разложения и остаткам одежды, в жарких боях под тем же местечком примерно год назад.
Кажется, это было последней каплей — едва ли не половина французов в ту ночь попросту дезертировала, вражеские позиции были заняты с минимальными потерями на следующий же день. К награде Даница все же не представили — видимо, в штабе сочли, что его подвиг по защите Империи носит чересчур субъективный и экспрессивный характер. Даниц не протестовал. Когда война закончилась, он, совершенно невредимый, но такой же бледный и все с теми же запавшими глазами, вернулся домой, во Франкфурт. Через бывших сослуживцев изредка проходили весточки — говорили, он стал почтмейстером и днями напролет сортирует письма, пакеты и депеши. Говорили также, он ничуть не изменился с тех пор, как снял магильерский мундир, — все такой же спокойный, молчаливый и заметно картавит, если изредка вставит слово-другое. Не припомню, чтоб он зазывал кого-то в гости, мы же, продолжив службу, наносить визиты тоже не спешили.
Так что смерть иногда меняет людей, пусть даже смерть эта не их собственная — это я знал наверняка.
