– Столько времени? – удивился Римо.
– Он не имеет изъянов, – сказал Чиун. – Зачем менять его на другой?
Римо знал, что пройдет несколько дней, прежде чем Чиун сыграет во все пять шаров, поэтому он надавил на автомат бедром и легонько пристукнул. Там, где только что горел счет, остались пустые бельма. Загорелась надпись: «Наклон».
– Что случилось? – спросил Чиун.
– Машина наклонилась, – объяснил Римо.
Чиун нажал пальцами двоих лоботрясов на рычаги, но ничего не добился.
– Что это за наклон? – спросил Чиун.
– Это значит, что игра завершена, – сказал Римо.
– Как это получилось?
– Иногда это происходит само по себе, – сказал Римо.
– Ага, – подал голос один из юнцов. – Пожалуйста, отпустите нас, сэр.
Чиун кивнул и отпустил их. Те стали ожесточенно тереть затекшие пальцы.
– Когда в следующий раз сюда заглянет благородная душа, жаждущая минутного отдохновения от трудов праведных, советую не досаждать ей, – сказал им Чиун.
– Да, сэр. Обязательно, сэр.
Чиун удалился. Римо последовал за ним. В дверях Чиун обернулся.
– Я видел, как ты наклонил автомат, нажав на него бедром.
– Прости, Чиун.
– Ничего. Иначе у меня ушло бы на эту игру несколько дней. Глупейший способ времяпрепровождения, не приносящий дохода.
Вернувшись из клиники, где он навещал остающегося в бессознательном состоянии сына Рендла, Элмер Липпинкотт тяжело поднялся к себе в спальню. То, что ему предстояло совершить, не доставляло ему ни малейшего удовольствия, но он всю жизнь подчинялся долгу, и это превратилось в кодекс поведения.
И все-таки, как сказать любимой женщине то, что уничтожит ее любовь?
– А вот так и сказать, – проговорил он вполголоса, шагая по холлу второго этажа.
Стены холла были свободны от картин. Богачи, подобные Липпинкотту, обычно завешивают холлы портретами предков, но предки Элмера Липпинкотта ковырялись в земле и пасли коров, и он однажды признался шутя, что, не будучи отбросами общества, они не могли претендовать и на то, чтобы называться солью земли.
Из спальни доносился смех. Прежде чем войти, он легонько постучал в дверь.
Его жена Глория сидела в постели в атласной рубашке, скромно обернувшись простыней. На стульчике у гардероба чинно восседал доктор Джесс Бирс. Видимо, они только что смеялись над какой-то шуткой, потому что при его появлении у них был несколько ошеломленный вид. Обладай Липпинкотт способностью рассуждать более здраво, он счел бы их вид виноватым.
Бирс высморкался в платок и украдкой протер лицо. Глория выглядела не так безупречно, как обычно: бретелька ночной рубашки сползла у нее с плеча, почти вся левая грудь торчала наружу, губная помада была размазана. Впрочем, Липпинкотт не замечал мелочей.
Бирс встал, вытерев лицо. Он был молод, высок и широкоплеч.
– Как самочувствие пациентки, доктор? – осведомился Липпинкотт.
– Прекрасно, сэр! Лучше не придумаешь.
– Хорошо. – Липпинкотт улыбнулся жене и сказал, не глядя на врача: – Прошу нас извинить, доктор.
– Разумеется. Доброй ночи, миссис Липпинкотт, доброй ночи, сэр.
Когда он затворил за собой дверь, Липпинкотт проговорил:
– Славный малый.
– Это кому кто правится, – ответила Глория и раскрыла объятия, приглашая супруга к себе в постель.
Приближаясь к ней, Липпинкотт сбросил на спинку стула пиджак. О, как он ее любил! Скоро она подарит ему ребенка. Он надеялся, что это будет сын. Сидя на постели и испытывая сильное желание оказаться у нее в объятиях, он опять содрогнулся, вспомнив, зачем пришел. Его большая костлявая рука сжала ее руку.
– Что случилось, Элмер? – испуганно спросила она.
– Ты видишь меня насквозь, не правда ли?
– Не знаю. Но я вижу, когда ты бываешь озабочен. Когда ты приходишь угрюмым, я знаю, что тебя что-то беспокоит.
Он невольно улыбнулся, но улыбка была лишь вспышкой, которая мгновенно погасла, не оставив на его лице ничего, кроме боли.
– Выкладывай все начистоту, – сказала Глория. – Неужели стряслась беда? У тебя такой вид, будто...
– Да, беда, – подтвердил Липпинкотт.
Он ждал ее ответа, однако она молчала. В спальне воцарилась невыносимая тишина. Он отвернулся и заговорил, глядя в пол:
– Прежде всего я хочу заверить тебя, что я люблю тебя и нашего ребенка.
– Это мне известно, – ответила Глория и погладила его но густым седым волосам на затылке.
– Точно так же я любил своих... мальчиков. Но потом я узнал от доктора Гладстоун, что они мне не родные. Моя жена родила троих сыновей, и всех от другого мужчины. Или от других. – Он поперхнулся.
– Элмер, все это давно поросло быльем, – сказала Глория. – Зачем возвращаться к старому? Прошлое не исправить. Эта женщина жестоко обманывала тебя, но теперь она мертва. Прости же ее и все забудь.
Он повернулся к ней. В углу его правого глаза блеснула слеза.
– Хотелось бы мне простить и забыть! Но это невозможно. Моя гордость слишком сильно уязвлена. Я был в гневе, я мечтал о мести. Ты знаешь об экспериментах в лаборатории доктора Гладстоун?
– Толком нет, – ответила Глория. – Меня не интересует наука.
– Так вот, она работает с животными, чтобы получить вещество, способное влиять на поведение человека. В частности, она вылечила меня от импотенции. И вот я попросил ее применить эти вещества... на Лэме, Рендле и Дугласе.
Глаза Глории расширились. Липпинкотт удрученно покачал головой.
– На самом деле я не хотел причинить им вреда. Я просто хотел... отплатить им той же монетой, показать, что без фамилии «Липпинкотт» они – пустое место.
– Разве это их вина, Элмер? Они не имеют никакого отношения к поступкам своей матери.
– Теперь я это понимаю. Но уже поздно. Я хотел поставить их в затруднительное положение. Но Лэм не вынес действия препарата и погиб. А сегодня вечером в больницу угодил Рендл. Он при смерти. И в этом виноват я. Я только что оттуда.
Глория обняла Липпинкотта и положила его голову себе на плечо.
– Дорогой, как это ужасно! Но выбрось из головы мысли о своей вине. Они не помогут.
