Все пергаменты, включая тот, что лежал у азиата на коленях, были девственно чисты.
– Сегодня тебе не пишется, Чиун? – спросил его Римо.
– Мне бы всегда писалось, – ответил Чиун, – не будь у меня такой тяжести на сердце.
Римо отвернулся и устремил взгляд в окошко. В ночном небе все еще поблескивали звезды, но светлеющий горизонт предвещал близкую зарю.
– Выкладывай, чем я мешаю тебе жить на этот раз, – произнес Римо, не оборачиваясь.
– Очень полезное замечание, – сказал Чиун.
– Вдумчивое. Я – вдумчивый человек. Я понял это сегодня ночью там, на горе: я – человек, только и всего. Все твои глупые корейские басни насчет Шивы-Дестроера и моей божественной сущности – чистый вздор. Я – человек.
– Ха! – отозвался Чиун. – Ты сказал «вдумчивый»? – Говорил он пронзительным голоском, но на безупречном английском, без малейшего акцента. – Мне смешно! Ты – вдумчивый? Ха-ха-ха!
– Да, вдумчивый, – сказал Римо. – Потому что стоит лишить тебя возможности клеймить меня – и тебе придется смириться с фактом, что ты не способен ничего написать.
– Я не верю собственным ушам, – сказал Чиун.
– Повторяю: не можешь написать ни словечка. Тебе не написать ни сценария, ни книги, ни рассказа, ни сентиментальных стишков, даже если ты заставишь какой-нибудь журнал заключить с тобой договор. А уж такие стишки способен накропать каждый!
– Легко сказать, – молвил Чиун. – Пустая детская похвальба!
– Стихотворение номер одна тысяча триста шесть, – сказал Римо. – «О, цветок, о, цветок с лепестками. О, цветок с чудесными лепестками. К тебе летит пчела, большая пчела. О, пчела, ты видишь цветок? О, цветок, ты видишь пчелу? Раскройся, цветок, прими пчелу! Лети быстрее, пчела, приветствуй цветок!»
– Довольно! – взвизгнул Чиун. – Довольно! – Он стремительно вскочил на ноги и вытянулся, как струйка пара из носика чайника. Он был мал ростом, его желтая кожа была усеяна морщинами, как и подобает в 80 лет от роду. Его желтое парчовое одеяние разгладилось, карие глаза смотрели укоризненно.
– Давно бы так! – сказал Римо. – Такую чушь напишет любой. Хочешь послушать еще?
– Никто не смог бы писать, когда приходится столько отвлекаться.
– Такие стихи может писать кто угодно и когда угодно, – сказал Римо. – Единственное, что спасало их от участи всемирного посмешища на протяжении двух тысяч лет, – это то, что они написаны по-корейски, поэтому никто не знает, насколько они плохи.
– Не понимаю, как можно, начав беседу в столь любезном тоне, так быстро перейти на гадости, – сказал Чиун, – Все белые – безумцы, но ты – образчик нестерпимого безумия.
– Все правильно, – сказал Римо. – Я совсем забыл: я собирался позволить тебе взвалить на меня вину за то, что тебе не пишется. Ну, папочка, признавайся, что тебе помешало. Наверное, мое дыхание? Уж больно громко я дышу.
– Нет, – ответил Чиун. – Ты дышал не громче, чем всегда. Обычное кабанье хрюканье.
– Тогда что же? Наверное, мои мускулы! Ты услышал, как они вибрируют, и тебе не понравился ритм вибрации.
– Опять не то. При чем тут твои мускулы?
– А что? – допытывался Римо.
– Где ты провел ночь? – спросил Чиун. Он понизил голос, и Римо сразу насторожился.
– Сам знаешь. Мне пришлось залезть на гору и разобраться с бомбометателями.
– А где был я? – спросил Чиун.
– Не знаю, – пожал плечами Римо. – Наверное, здесь.
– То-то и оно, – сказал Чиун. – Ты всегда уходишь, а я всегда остаюсь. Я предоставлен самому себе.
– Погоди-ка, Чиун, – встрепенулся Римо. – Давай разберемся. Ты хочешь работать вместе со мной?
– Возможно. Во всяком случае, мне нравится, когда меня об этом спрашивают.
– А я думал, что тебе нравится одиночество, – сказал Римо.
– Иногда нравится.
– Я специально привез тебя сюда, чтобы ты мог остаться один и писать.
– Меня угнетает снег. Не могу писать в снегопад.
– Поедем туда, где тепло. Например, во Флориду. В Майами всегда тепло.
– Тамошние старухи слишком много болтают о своих сыновьях и о врачах. А мне не о ком болтать, кроме тебя.
– Чего же ты хочешь, Чиун?
– Вот этого я и хочу, – сказал Чиун.
– То есть?
– Чтобы ты время от времени спрашивал меня, чего мне хочется. Возможно, иногда у меня будет появляться желание поработать. Мне хочется, чтобы ко мне относились как к личности, наделенной чувствами, а не как к мебели, которую спокойно оставляют, зная, что по возвращении найдут на прежнем месте.
– Договорились, Чиун: отныне я всегда стану задавать тебе этот вопрос.
– Хорошо, – молвил Чиун и принялся собирать с пола свои пергаменты, перья и чернильницы. – Я спрячу все это.
Он сложил свои сокровища в большой сундук, покрытый оранжевым лаком, – один из четырнадцати.
– Римо! – позвал он, опершись о сундук.
– Что, папочка?
– Доктор Смит нанял меня для того, чтобы я тренировал тебя. Я прав?
– Прав.
– Мое участие в выполнении заданий не оговаривалось, верно?
– Верно.
– Следовательно, если я перейду к активным действиям, следует пересмотреть размер оплаты.
– И думать забудь! Смитти хватит удар. Того золота, что он отправляет в твою деревню, и так хватило бы для того, чтобы управлять целой южноамериканской страной.
– Маленькой страной, – уточнил Чиун.
– Прибавки не будет. Он ни за что не согласится.
– А если ты попросишь?
– Он и без того считает мои траты чрезмерными, – покачал головой Римо.
– Я бы не вышел за пределы оговоренных президентом рамок повышения