куриной слепоты. Рон ползал у неё в ногах и просил прощения. Так поступали почти все её парни – с тех пор, как она перестала быть Эми и стала Эмили, конечно. Робби Флеккет никогда так не поступал.
Второй раз она получила за то, что не позвала его к телефону, не захотев будить после особенно бурной ночи, в результате чего он пропустил какой-то важный звонок. Хуже всего в Роне было то, что он любил бить по лицу – в тот раз синяками дело не обошлось, он разбил ей скулу и сломал челюсть, так что потребовалась пластическая операция, после которой Эми всерьёз задумалась о том, не слишком ли плох этот плохой парень даже для неё. Пока она размышляла над этим вопросом, Рон времени не терял и сломал ей три ребра, лучевую кость и ключицу. Глен, навестивший Эми в больнице, сказал, что она должна заявить в полицию, а главное – дать пинка под зад этому долбаному ублюдку, в конце концов. Эми знала, что он прав, конечно же, именно так ей и следовало поступить. Но в ней было для этого слишком мало решимости, слишком мало уверенности в себе и воли. Все они, казалось, до остатка ушли в тот единственный вечер, когда она разом покончила с работой, где её домогался босс, и со своим парнем, который бил её не так сильно, как Рон, но пугал её ещё больше Рона. Теперь, оглядываясь назад, она часто вспоминала тот вечер с тихим удивлением, не слишком веря, что всё это на самом деле было с ней. То, что она делала тогда, и красно-жёлтый шарфик, и тетрадь в такой же красно-жёлтой обложке, хранившаяся сейчас в несгораемом сейфе в её манхэттенской квартире, – всё это было так странно, и так… так
Вернувшись из больницы домой и не обнаружив вещей Рона, Эми кое-как доковыляла до сейфа и, набрав двенадцатизначный код, который знала наизусть, вынула из тёмного зева хранилища ту самую тетрадь. В ней было исписано меньше трети, и основная масса записей приходилась на первый год. С тех пор Эми писала редко и никогда – по мелочам, как сильно бы ей ни хотелось горячего молока и булочек с маком. Нет, она до сих пор не верила… верила, что не верит, будто всё это правда, а не самое удивительное совпадение, какое только можно представить. И всё же она вынула эту тетрадь, села с ней в кресло из крокодиловой кожи под торшером с шелковыми кистями ручного плетения и, взяв со стеклянного столика ручку «паркер», открыла дневник там, где остановилась. Последняя запись была датирована июнем прошлого года; тогда она встретила Мэла.
Правая рука Эми была в гипсе от запястья до плеча, но она могла писать левой – научилась, когда один из бывших дружков бросил её правым плечом на угол стола как раз во время рабочего цейтнота, когда она ежедневно рисовала очень много эскизов. Приобретённый навык пригодился – слова, которые она вывела на потускневших от времени розовых линейках, были почти ровными, а если и скакали немного, то определённо от того, что писала она левой рукой, а не потому, что не была уверена в правильности происходящего.
Она вывела одну палочку в букве «х» и остановилась.
Она не знала почему и не смогла бы объяснить. Её левая рука, упирающаяся запястьем в столешницу, как будто застыла сама, словно золочёное перо ручки наткнулось на невидимую преграду. Эми неуклюже разжала пальцы, ручка вывалилась и, упав на пол, закатилась под кресло. Эми откинулась назад и прикрыла глаза здоровой рукой. Мягкий красноватый свет торшера слепил ей глаза, резал опущенные веки даже сквозь прижатые к ним пальцы. Эми била дрожь. Она никогда не просила у дневника ничьей смерти. У неё были враги; ей завидовали, её ненавидели за стремительный взлёт, которого она ничем не заслужила и для которого почти ничего не сделала. Многие наверняка хотели, чтобы сдохла она сама. Но Эми никому никогда не желала смерти – во всяком случае, не так сильно, как Рону в тот миг, когда взяла из сейфа дневник. Ей приходило в голову порой, что она может сделать кого-то несчастным (и даже больше) так же легко, как и счастливой – себя. Люк Грендл, к которому, несмотря на пришитый язык, так и не вернулось прежнее красноречие, был тому наглядным доказательством. Но Эми никогда не ощущала себя вправе отнимать жизнь… вот так. Она и без того отняла уже довольно жизней, разве нет? Ну разве же нет?..
Эми опустила руку и открыла глаза. Недописанная буква «х» жгла её взгляд так, словно клеймом отпечаталась на сетчатке. Эми скомкала только что исписанную страницу и потянула её на себя. Усилие отдалось болью в сломанной руке, но Эми лишь стиснула зубы крепче – и рванула. На какой-то жуткий миг ей показалось, что страницу не удастся вырвать, что это как пытаться оторвать руку живому человеку, который отчаянно, бешено сопротивляется надругательству. Но потом раздался треск, оглушительнее и страшнее которого Эми не слышала никогда, даже когда голова велосипедиста, заплатившего жизнью за её работу в кафе «Солнечные часы», встретилась с асфальтом. А в следующий миг она откинулась на спинку дивана, тяжко дыша и судорожно стискивая в кулаке вырванную страницу с желанием, не дописанным до конца.
Если бы можно было так же легко вырвать все те страницы, которые она уже исписала.
Прошло ещё два года.
Дженни Дэвор, яркая звезда на небосклоне кино категории Б, написала книгу об истории американского театра и закатила помпезную презентацию, окончившуюся не менее помпезной вечеринкой на крыше отеля «Хилтон». Эми не знала Дженни и редко ходила в кино, в основном на старые мелодрамы, а в театр её обычно таскал Глен, и она неизменно там скучала. На эту вечеринку её тоже затащил Глен – по той лишь причине, что там собиралась появиться президент нью-йоркского отделения «Шанель», которой Глен упорно сватал Эми весь последний год. В «Шанель», впрочем, были не слишком уверены, нужна ли им дизайнер, последние десять лет одевавшая домохозяек со склонностью к ожирению – несмотря на то, что имя Эмили Роуз к тому времени слышал каждый, имевший отношение к производству и рекламе готовой одежды. Конечно, если бы Эми захотела попасть в «Шанель», она бы туда попала – не было ничего проще. Но она не была уверена, что хочет этого настолько сильно. Вообще её желания в последние годы становились всё менее пылкими, а удовольствие от их исполнения – всё менее продолжительным и ярким.
Несмотря на всё это, она сильно волновалась перед вечеринкой, хорошо зная, что на самом деле подобные псевдо-неформальные встречи мало чем отличаются от официального собеседования. И испытала едва ли не облегчение, когда оказалось, что та леди из «Шанель» не смогла сегодня прийти. Глен рассыпался в извинениях и клялся, что устроит им встречу на следующей же неделе. Эми говорила, что всё хорошо, ничего страшного, но слегка кривила душой, потому что вечеринка уже началась, и уйти сейчас незамеченной не было никакой возможности. Народу было не очень много, не больше трёх дюжин, но радушная хозяйка, оказавшаяся вполне милой особой, ловко сновала между столиками с закусками и не оставляла без внимания ни одного из своих гостей. Стоило только Эми потерять её из виду, как заливистый смех звезды малобюджетных ужастиков раздавался над самым её ухом, так что от него невозможно было спрятаться. Глен почти сразу убежал в другой конец зала, где присосался к какому-то своему старому знакомому, которого не видел сто лет. Эми осталась одна и провела час или полтора, стоя в углу и теребя в пальцах ножку бокала с шампанским. Пару раз она порывалась уйти, но Дженни, бдевшая со старательностью тюремного охранника, тут же возникала рядом и восклицала: «Уже собираетесь? Так быстро? Прошу, побудьте ещё немного, Энни… то есть я хотела сказать, конечно, Эмили!» И Эми оставалась, и снова стояла одна, рассеянным взглядом оглядывая гомонящую толпу незнакомых и безразличных к ней людей.
Была среди этого сборища плохих актёров, известных адвокатов, модных пластическх хирургов и журналистов из бульварных газет одна личность, невольно привлекавшая взгляд. Это была женщина лет шестидесяти – Эми заметила её потому, что она была самой старшей среди собрания довольно молодых людей, и ещё потому, что она была лучше всех одета. На ней был элегантный брючный костюм из бледно- розового атласа с пепельным отливом, приглушавшим легкомысленный оттенок ткани. Фигура у пожилой леди была удивительно хороша, особенно ноги, длинные и стройные, как у юной девушки – вернее, такая иллюзия создавалась грамотным кроем штанин. Туалет дополняли туфли и сумочка от «Армани», а также шляпка с устрашающих размеров полями, с которых свисала короткая вуаль, прикрывавшая верхнюю часть лица. Из-под вуали виднелась сигара, время от времени уступавшая место клубам сероватого дыма, вылетавшим изо рта леди, когда та удостаивала ответа обращавшихся к ней людей. Эми обратила внимание, что говорили с ней в основном мужчины, из женщин к ней подошла только хозяйка вечеринки. И такой восторг, такое раболепие сквозило в движениях каждого, кто приближался к этой удивительной
