которой не хватило лишь десяти ударов гонга, чтобы стать сестрой ордена Лашимы. Достаточно было подумать об этом, чтобы во рту появлялся такой вкус, словно там полно золы. Отныне, если ей суждено прожить достаточно долго, чтобы восстановить честь семьи, она должна рассчитывать лишь на те силы, которыми в действительности располагает; должна вынашивать планы и готовить заговоры; должна вступить в Игру Совета… и найти способ сорвать замысел главы одной из Пяти Великих Семей Империи Цурануани.
Мара моргнула и заставила себя проснуться. Пока носилки продвигались по многолюдным улицам Кентосани, Священного Города, ей удалось урывками подремать: душа искала отдыха от роковых событий дня. Теперь носилки мягко покачивались, потому что их опустили на плавучий причал.
Мара бросила беглый взгляд сквозь занавески, но она была все еще слишком ошеломлена, чтобы находить удовольствие в созерцании оживленных толп на пристани. Когда ей впервые довелось приехать в Священный Город, ее очаровала нарядная пестрота этой толпы, где можно было на каждом шагу повстречать людей из любых уголков Империи. Даже обычные семейные барки из городов, находящихся выше или ниже по течению реки Гагаджин, приводили ее в восторг. Украшенные знаменами, они покачивались на якорях, как птицы с пышным ярким оперением среди сереньких домашних птиц, когда вокруг них собирались купеческие барки и лодки. Все, что здесь можно было видеть, слышать и обонять, столь разительно отличалось от того, к чему она привыкла в отцовских поместьях… Нет, теперь это ее поместья, поправила она себя. Подавленная всем случившимся, Мара не обращала внимания на вереницы почти нагих рабов, потных и грязных, под палящими лучами солнца перетаскивавших с берега на речные барки тюки с товарами. Сегодня она не вспыхивала румянцем при этом зрелище, хотя могла бы припомнить, какое смущение она испытала, когда впервые проходила здесь в обществе сестер Лашимы. В мужской наготе для нее не было ничего нового: ребенком она играла близ солдатских казарм, в то время как солдаты совершали омовение; и многие годы она плавала вместе с братом и друзьями в озере за лугом, где паслись нидры. Но видеть обнаженных мужчин, после того как она отвергла мир плоти… это казалось чем-то совсем иным. Сестраслужительница Лашимы приказала послушницам отвернуться, и Маре сразу же захотелось поступить наоборот. В тот день ей пришлось заставлять себя не оглядываться на худощавые мускулистые тела.
Но сегодня тела рабов ни в малой степени не интересовали ее, так же как и возгласы нищих, призывающих благословение богов на тех, кто соглашался поделиться монеткой с менее удачливыми собратьями. Маре не было дела до матросов, разгуливавших по набережной и выделявшихся среди всех прочих особенной походкой вразвалку, которая свойственна тем, кто проводит жизнь на воде, втайне презирая сухопутную публику. Не умеряя зычных голосов, они перебрасывались грубыми шутками. Все казалось менее ярким, менее оживленным и менее захватывающим — теперь, когда Мара смотрела вокруг иными Глазами: как видно, она разом повзрослела и утратила способность видеть во всем, что ее окружало, чудо и повод для благоговения. Теперь каждый предмет, залитый солнечным светом, отбрасывал темную тень. И в этих тенях могли прятаться враги.
Мара быстро покинула паланкин. Несмотря на белую хламиду послушницы ордена Лашимы, она держалась с достоинством, которого следовало ожидать от властительницы Акомы. Глядя прямо перед собой, она направилась к барке, которая должна была доставить ее в город Сулан-Ку, расположенный ниже по реке. Папевайо расчищал для нее проход, бесцеремонно расталкивая в стороны попадающихся на пути простолюдинов. Навстречу продвигались другие вооруженные отряды:
Стражники в ярких мундирах, сопровождающие своих господ с реки в город. Кейок приглядывался к ним бдительным оком, шагая по пристани рядом с Марой.
Когда офицеры подвели новую госпожу Акомы к деревянным сходням, Мара мечтала только об одном: оказаться в темном тихом уголке, где уже будет можно не сдерживать свое страдание. Но едва она ступила на палубу, как ей поспешил представиться капитан барки. Его короткая куртка красного и пурпурного цветов казалась раздражающе яркой после скромных одеяний жрецов и сестер в монастыре. Нефритовые браслеты звякнули у него на запястьях, когда он склонился в подобострастном поклоне и предложил знатной пассажирке наилучшее место из всех, которые имелись на его скромном судне, — груду подушек под центральным навесом, окруженную со всех сторон тонким занавесом. Как того требовала учтивость, Мара позволила ему раболепствовать, пока ее не усадили на подушки, но не долее: своим молчанием она дала понять угодливому капитану, что здесь его присутствие больше не требуется. Убедившись, что его болтовня не интересует слушателей, он опустил занавес, предоставив, наконец, Маре это слабое подобие уединения; Кейок и Папевайо сели напротив, тогда как стражники расположились вокруг навеса.
Провожая невидящим взглядом водовороты на поверхности реки, Мара спросила:
— Кейок, а где отцовская… где моя барка? И мои служанки?
Старый воин ответил:
— Барка семьи Акома стоит у причала в Сулан-Ку, госпожа. Я рассудил так: ночная стычка с солдатами Минванаби или их союзников будет менее вероятной, если мы наймем общественную барку. В этом случае — если враги замышляют нападение под видом бандитского налета — им придется принять в расчет, что кто-нибудь из свидетелей останется в живых; возможно, это заставит их поостеречься. А если все же по пути случится что-либо непредвиденное, служанки могут оказаться только лишней обузой. — Кейок не забывал обводить пристань настороженным взглядом. — Это судно отчалит ночью вместе с другими, так что на реке мы ни на минуту не останемся в одиночестве.
Мара кивнула, опустила веки и тихо сказала:
— Вот и прекрасно.
Сейчас она больше всего нуждалась в возможности побыть одной — роскошь, недоступная на общественной барке, — но опасения Кейока были весьма основательными.
Для того чтобы убрать со своего пути последнюю из рода Акома, властитель Джингу без сожаления пожертвовал бы ротой солдат: ведь он был уверен, что может выставить против охранников Мары достаточно бойцов, чтобы обеспечить любое численное превосходство. Однако пойти на это он мог только в том случае, если бы знал наверняка, что успех ему обеспечен, и если бы имел возможность потом разыграть перед другими вельможами Высшего Совета полнейшую неосведомленность относительно совершенного злодеяния. Каждый из участников Игры Совета без труда сообразит, кому могла понадобиться подобная резня, но формы благопристойности нарушать нельзя. Достаточно одного спасшегося пассажира, одного опознанного гвардейца Минванаби, одного случайного словца, подслушанного рабом, который орудует багром на соседней барке, — и Джингу можно считать конченым человеком. Даже косвенная причастность к подобной предательской засаде — если бы вся история выплыла наружу — означала бы для него серьезную потерю престижа в Совете, ;а это, в свою очередь, послужило бы для его «верных» союзников красноречивым сигналом, что влияние главы семейства Минванаби идет на убыль. И тогда придется опасаться друзей не меньше, чем врагов. Такова была самая суть Игры Совета. Выбранный Кейоком способ путешествия мог оказаться более действенным средством против возможной засады, чем дополнительная сотня ратников.
Послышалась громкая команда капитана: он приказал рабам отдать швартовы. Глухой удар, толчок — и вот уже судно двинулось, откачнувшись от причала и выходя на се редину медленно текущей реки. Мара легла, рассудив, что теперь это вполне приемлемо: со стороны будет казаться, что она просто отдыхает. Рабы, расставленные вдоль бортов, мерно отталкивались баграми; их худые, темные от загара тела двигались слаженно, повинуясь ритму незатейливой песни:
— Держитесь середины! — запевал рулевой.
— В берег не воткнись! — отвечали багорщики.
Все движения теперь выполнялись в такт с песней, и рулевой начал добавлять простые строчки, строго соблюдая темп:
— Я знаю бабу злую!
— В берег не воткнись!
— Не баба, а змея!
— В берег не воткнись!
