и захлопал глазами, как ночная птица, пойманная при свете дня. Даже будучи под хмельком, он уже понимал: беды не миновать. Чутье ему не изменило — надо было действовать! Сделав над собой усилие, он нагнулся вперед и попытался дотянуться до рукава Текумы. Выполняя это телодвижение, он потерял равновесие и едва не упал, но все-таки успел выдохнуть:
— Господин…
Глаза Текумы не отрывались от лица невестки. Сохраняя все тот же сокрушенно-невинный вид, Мара на сей раз послушно сообщила:
— Мой супруг и господин сказал так: «Если сюда прибудет Имперский Стратег собственной персоной — даже и он может самым распрекрасным образом дождаться моего возвращения».
Чимака в ярости погрузил кулак в подушки, оставив всякую надежду обратить на себя внимание Текумы. Не имея возможности вмешаться, он только наблюдал, как бледность постепенно покрывает лицо господина. Чимака оглядел зал, где никто не смел шелохнуться, его глаза нашли Альмеко и уже не отрывались от всевластного Стратега.
Главный полководец, повелевающий всей воинской мощью Империи Цурануани, сидел с налитым кровью лицом, сохраняя каменную неподвижность. Все его благие намерения проявлять терпимость иссякли; глаза превратились в горящие угли, и его слова пронзили тишину, как остро заточенный кремневый нож:
— Что же еще сказал обо мне властитель Акомы?
Мара ответила беспомощным жестом и бросила полный отчаяния взгляд на Накойю:
— Почтенные господа, я… я не смею произнести вслух. Молю вас, дождитесь мужа и позвольте ему самому дать вам ответ.
Прямая и тонкая, как тростинка, трогательно хрупкая в своих парадных одеждах, она почти затерялась среди груды подушек, на которых восседала за столом. Ее вид взывал к жалости, но правила Игры Совета не допускали проявления подобных чувств. Когда горничная с кувшином воды поспешила к ней, чтобы отереть лоб госпожи влажным полотенцем. Имперский Стратег воззрился на Текуму из рода Анасати:
— Спроси ее, властитель, где находится твой сын. Я требую, чтобы за ним тотчас же отправили посыльного с моим приказом немедленно предстать перед нами. Если он намерен нас оскорблять, пусть говорит в моем присутствии.
Мара жестом отпустила горничную. Она держалась стойко, словно цуранский воин, когда ему объявляют смертный приговор, хотя такое мужество, очевидно, стоило ей немалых усилий.
— Мой господин Бантокапи находится в своем городском доме, в Сулан-Ку, но ни один посыльный не может туда войти: таков его приказ. Он поклялся, что убьет первого же гонца, которого отсюда пришлют. Нам запрещено его беспокоить.
Имперский Стратег с усилием поднялся из-за стола:
— Так значит властитель Акомы сейчас находится в Сулан-Ку? А мы здесь тем временем ожидаем его… «самым распрекрасным образом»? Тогда уж соблаговоли сообщить, чем же, по его мнению, мы должны теперь заниматься? Говори, госпожа, и не вздумай что-либо утаивать!
Текума тоже встал; сейчас он напоминал змею, приготовившуюся к атаке.
— Что за бессмыслица? Конечно, мой сын… Даже Банто не смог бы позволить себе такую грубость.
Имперский Стратег жестом заставил его замолчать:
— Пусть хозяйка Акомы говорит за своего мужа.
Мара поклонилась. Ее глаза казались слишком блестящими, тонкие тени нанесенного грима резко выделялись на смертельно бледном лице. Соблюдая строгие правила этикета, она сложила большие и указательные пальцы обеих рук треугольником. То был древний символ, означающий, что необходимо поступиться честью по приказу особы высшего ранга.
Все присутствующие в зале знали: то, что сейчас скажет Мара, покроет позором ее семью. Жрецы, благословившие пищу перед обедом, молча встали из-за стола и удалились. За ними последовали музыканты и слуги. Теперь в зале оставались только гости, их советники и воины из почетного караула Имперского Стратега. Папевайо стоял неподвижно, как храмовая статуя, за плечом хозяйки Акомы, а Накойя, столь же невозмутимая, ожидала рядом. И наконец Мара тихо произнесла:
— Мой язык не оскорбит чести этого дома. Бантокапи отдавал приказания в присутствии нашей первой советницы. Она ответит и за него, и за меня. — Слабым жестом Мара указала на Накойю.
Старая женщина распрямилась и поклонилась собравшимся, выражая глубочайшее почтение. Перед приемом гостей служанки помогли ей одеться, и впервые, насколько Мара могла припомнить, шпильки, удерживающие в прическе седые волосы Накойи, были вколоты прямо и аккуратно.
Но и это соображение, никак не соответствующее серьезности момента, и вообще какой бы то ни было намек на юмор исчезли, как только старая женщина заговорила:
— Высокочтимые господа, жизнью своей клянусь: все, что сказала госпожа, — чистая правда. Властитель Акомы произнес именно те слова, которые она повторила.
Выведенный из терпения бесконечными проволочками — пусть даже такими, которых требовала учтивость, — Имперский Стратег Цурануани обратил весь свой гнев на Накойю:
— Я повторяю вопрос: что еще сказал властитель Акомы?
Накойя устремила перед собой равнодушный взгляд и произнесла тихим и невыразительным голосом:
— Наш господин Бантокапи сказал: «Если Альмеко не пожелает ждать меня здесь, то может расположиться в хлеву — вдруг ему там больше понравится. А если я не вернусь в день его прибытия — ну что ж, пускай ночует в нидровом дерьме, я не возражаю».
Имперский Стратег застыл на месте, словно вырубленный из камня. От неукротимой ярости у него просто язык отнялся. Протекла долгая мучительная минута, прежде чем он обратился к Текуме:
— Твой сын выбирает скорый конец.
Свет трепетал и переливался огнями в нагрудных украшениях князя Альмеко; он не сразу овладел своим голосом, который вначале срывался от бешенства, а затем возвысился до грохочущего рыка. Подобно красноклювому ястребу, взмывающему вверх, прежде чем камнем броситься вниз на беззащитную жертву, он резко повернулся к отцу того наглеца, который оскорбил его сверх всякой меры.
— Твой юный отпрыск напрашивается на то, чтобы оставить после себя в наследство лишь пепел. Я собираюсь воззвать к чести клана. Оаксатуканы пройдут здесь и втопчут в прах перемолотые кости людей Акомы. Затем мы посыплем солью здешние земли, чтобы ничто не могло расти на них, пока жива память человеческая!
Одеревенев от ужаса, Текума уставился на стол, где остывали изысканные яства. На каждой тарелке был изображен гребень птицы шетра — родовой герб Акомы, и этот символ казался сейчас особенно жестокой издевкой. Грубые слова Бантокапи, повторенные перед всеми гостями, в одно мгновение заставили забыть все соображения политики. Теперь на карту была поставлена честь.
В неписанном кодексе цуранской цивилизации было узаконено, что честь — превыше всего.
Если Альмеко призовет свою семью Оаксатукан на битву в защиту его чести, все другие семьи клана Омекан будут обязаны принять участие в нападении. Так же поступят и члены клана Хадама, посчитав долгом чести ответить на боевой призыв Акомы. Этот клятвенный долг оказания помощи был главной причиной того, что в государстве дело редко доходило до прямого объявления войны;
