и победных гимнов, которыми будет встречено мое прибытие в чертоги Туракаму.
Он замолчал, словно в глубоком раздумье.
Мара договорила за него:
— Но твои понятия о чести изменились. Теперь смерть воина кажется тебе бессмысленной по сравнению с возможностями, которые дарует жизнь.
Люджан устремил на хозяйку измученный взгляд:
— Я не могу выразить это так же точно, но, пожалуй, да. Кевин из Занна открыл мне глаза на первопричины и побуждения, которые невозможно понять, следуя цуранскому образу мыслей. Я видел, что ты осмеливаешься отрицать самые важные устои нашего мира, а это не под силу никому из мужчин-правителей, ибо они побоятся оказаться смешными в глазах более высокородных вельмож. Мы изменились, госпожа, и Империя стоит на пороге перемен. — Он медленно обвел глазами камеру. — Я не тревожусь за себя: у меня нет никого, кто будет долго меня оплакивать; все близкие мне люди скоро последуют за мной в царство смерти, если наше дело потерпит крах. — Он покачал головой. — Но меня мучит мысль об утраченной возможности… воплотить то, чему мы научились; я не хочу, чтобы наши озарения погибли вместе с нами.
Мара горячо запротестовала, чтобы спрятать собственный страх:
— Останется Хокану; останутся дети. Они продолжат начатое нами. Они как-то заново откроют то, что раньше открыли мы, и найдут такую дорогу, по которой можно будет пройти, не угодив в западню чо-джайнов. — Она глубоко вздохнула и, глядя на верного соратника, призналась:
— Как ни странно, но самое тяжкое мое горе — это горе жены и женщины. Я бесконечно сожалею, что не могу вернуться и помириться с Хокану. Прежде он всегда оставался образцом деликатности и благоразумия; должно быть, есть какая-то важная причина, объясняющая его отношение к Касуме. Может быть, я была к нему несправедлива, когда приписывала ему предубеждение, вовсе не свойственное его натуре. А теперь слишком поздно: все равно ничего уже нельзя поправить. Я должна умереть, так и не задав вопроса, который мог бы восстановить нашу душевную близость. Почему — если я могла бы потом с легкостью выносить другое дитя, мальчика, — Хокану был в таком расстройстве, когда узнал, что его перворожденным ребенком оказалась девочка?
Она с надеждой взглянула Люджану в глаза:
— Военачальник, ты человек, хорошо разбирающийся в тонкостях игры между мужчиной и женщиной; во всяком случае, в этом меня убедили кухонные сплетни. Поварята не устают рассказывать о служанках и красотках из Зыбкой Жизни, которые по тебе сохнут. — Она невесело улыбнулась. — По правде говоря, если верить этим пересудам, таких женщин тьма-тьмущая… — Помолчав, она перешла к тому, что ее волновало:
— Так что же ты скажешь, почему могло случиться, что такой мудрый муж, как Хокану, не обрадовался, узнав о рождении здоровой, без единого изъяна девочки?
Взгляд Люджана смягчился; в нем сквозило что-то очень похожее на жалость.
— Госпожа, Хокану не сказал тебе?..
— Не сказал мне… что? — резко спросила Мара. — Я была груба со своим супругом и не выбирала выражений. Я была так глубоко убеждена, что он не прав… и оттолкнула его от себя. Но теперь я жалею о своем жестокосердии. Может быть, Камлио научила меня слушать более внимательно. Чем же я лучше этих чо-джайнов, обитающих на землях Турила, если вынесла приговор своему мужу, даже не выслушав его объяснений?
Несколько мгновений Люджан молча смотрел на нее. Потом, словно приняв какое-то решение, он опустился перед ней на колени.
— Да простят мне боги, — тихо произнес он, — я не вправе нарушать секреты, существующие между властителем и его женой. Но завтра нам суждено умереть, а я всегда оставался твоим верным офицером. Госпожа Мара, я не допущу, чтобы ты ушла из жизни, не получив ответа на свой вопрос. Хокану был сражен горем, но он ни за что не открыл бы его причину, даже если бы ты вернулась и умоляла его раскрыть тайну. Но я-то знаю, какая печаль его гложет. Я был в комнате, когда целитель из храма Хан-тукамы уведомил твоего супруга о том, чего он, по своей доброте, поклялся никогда тебе не сообщать. А правда состояла вот в чем. После того как тебя отравили убийцы из тонга и из-за этого погиб твой нерожденный младенец, тебе было суждено родить еще только одного ребенка. Касума — твое последнее дитя. Хокану хранил секрет; он хотел, чтобы у тебя оставалась надежда на беременность. Дочка для него — радость, не сомневайся в этом, и неоспоримая наследница мантии Шиндзаваи. Но он знает — и это знание угнетает его, — что ты никогда не подаришь ему сына, которого так жаждет его душа.
Мара словно окаменела. Ее голос был едва слышен:
— Я бесплодна? И он это знал?
Только сейчас она поняла, какое великодушие проявил Хокану, решив сохранить в тайне пророчество целителя, и какая потребовалась сила воли, чтобы это решение исполнить. Он рос без матери; Ассамблея магов отняла у него родного отца. Весь мир Хокану заключался в мужском товариществе; он искренне привязался к дяде, который стал для него приемным отцом, и к кузену, ставшему братом. Вот где коренилась его мечта о сыне.
Но при этом его привлекало общество людей, близких ему по складу ума, родственных душ; он был придирчив в выборе тех, с кем соглашался делить труды и досуг. Другой, менее щепетильный вельможа на его месте набрал бы себе наложниц, видя в этом неотъемлемое право мужчины, дарованное ему богами; но Хокану любил в Маре ее душу. Его страстное стремление к равенству воплотилось в браке с женщиной, в которой он находил понимание самых заветных своих помыслов. Ему претило использование наложниц, общество женщин Зыбкой Жизни, купленные ласки созданий вроде Камлио.
Теперь Маре стало ясно, перед каким выбором оказался ее супруг: либо привести к себе в постель другую женщину, от которой ему не будет нужно ничего, кроме способности к деторождению, либо примириться с мыслью, что у него никогда уже не будет сына, и обойтись без уз товарищества, связывавших его раньше с приемным отцом, братом и даже Джастином, которого он вернул Маре ради продолжения рода Акома.
— Боги… — Мара чуть не плакала. Как же я могла быть такой черствой и бездушной!
В мгновение ока Люджан уже был рядом с ней; сильной рукой он обнял ее плечо, чувствуя, как нужна ей опора.
— Госпожа, — тихо сказал он ей на ухо, — ты меньше всех других женщин можешь упрекать себя в черствости и бездушии! Хокану понимает, почему ты повела себя так, а не иначе.
Люджан поддерживал ее бережно, как брат, а она тем временем уже во всех подробностях обдумывала, как все обернется, если она завтра умрет. Выводы были наполовину прискорбными и наполовину обнадеживающими: Хокану получит возможность сделать Касуму своей наследницей и право взять другую жену, чтобы произвести на свет сына, которого ему так хочется иметь.
Чтобы как-то отвлечься от собственных печалей, Мара спросила:
— А как насчет тебя, Люджан? Ведь и ты, наверно, готовишься проститься с этой жизнью не без сожалений?
С грубоватой нежностью он погладил ее пальцами по плечу:
— Я жалею об одном.
Повернув голову, Мара увидела, что он уставился взглядом на пол, словно изучая вытканные на подушках узоры. Она не стала добиваться более откровенного ответа, но он, помолчав, объяснил:
