Но прозвучавшее имя властителя Анасати пробило заслон летаргии, в которую была погружена Мара.
— Это дело рук Джиро?! — Она резко отвернулась от тела Айяки и увидела красно-желтую бирку в руке Хокану. Устрашающая гримаса ярости исказила ее лицо. — Так пусть же все Анасати обратятся в пыль на ветру! Их натами будет утоплен в нечистотах, а их души поглотит тьма. Они не дождутся от меня такого милосердия, какое я выказала по отношению к реликвиям Минванаби!
Руки Мары сжались в кулаки. Невидящим взглядом она уставилась в пространство между мужем и военачальником, словно там мог возникнуть во плоти заклятый враг, вызванный силой ее ненависти.
— Но даже этим не смыть кровь моего сына! Даже этим.
— Возможно, властитель Джиро и не причастен к преступлению, — осторожно попытался Люджан воззвать к ее здравому смыслу, но горе лишило его голос привычной твердости. — Ведь убийца целился в тебя, а не в Айяки. В конце концов, мальчик — племянник властителя Анасати. Нанять Жало Камои мог любой из врагов императора.
Но Мара, казалось, не слышала.
— Джиро ответит. Мой сын будет отомщен.
— Ты возлагаешь вину на Джиро? — повторил Хокану свой вопрос, обращенный к военачальнику.
То, что молодой наследник Анасати, даже получив мантию и власть отца, не сумел преодолеть старую обиду, говорило об упрямстве и какой-то ребяческой кичливости. Зрелый ум не стал бы лелеять бессмысленное озлобление, но властитель Анасати вполне мог поддаться искушению показать всему миру, чьей рукой подписан приговор Маре.
Однако поверить в такое объяснение было бы крайне опрометчиво. С тех пор как Мара стала Слугой Империи, ее слава и могущество безмерно возросли. Хваленая мудрость Джиро действительно могла порой изменять ему, когда дело касалось Мары, но наверняка не в такой мере, чтобы навлекать на себя гнев императора.
Люджан перевел на Хокану темные глаза:
— Этот кусочек раковины — единственная зацепка, которая у нас есть, но чересчур уж она очевидна… Как тут не подумать: а вдруг это уловка? Вдруг на то и был расчет — подсунуть нам столь убедительную улику, набросить тень на Анасати и тем самым отвести подозрение от кого-то другого? — За его ровным тоном скрывалась клокочущая ярость. А что я думаю… какое это имеет значение? — угрюмо закончил он.
Честь требовала, чтобы он выполнял волю госпожи точно и безоговорочно. Если бы Мара велела ему собрать гарнизон Акомы и броситься в сражение без малейшей надежды, что хоть кто-нибудь из них уцелеет, он не колебался бы ни минуты.
Сумерки заволокли потолочные окна огромной палаты. Неслышно ступая, вошли слуги и зажгли светильники, установленные вокруг похоронного помоста. Благовонный дымок наполнял ароматом воздух. Игра теплых световых бликов скрадывала запредельную бледность лица Айяки. Мара несла у смертного одра сына одинокий караул. Она глядела в овальное личико сына, обрамленное угольно-черными волосами, которые впервые на ее памяти оставались причесанными дольше часа.
Все будущее Мары заключалось в нем до того самого момента, когда его раздавил рухнувший на землю конь. Айяки был ее надеждой, усладой сердца, более того — ему предназначалось стать хранителем душ предков и продолжателем рода Акома.
Его погубило ее благодушие.
Побелевшими пальцами Мара впилась в колено. Нельзя было ни на час, ни на миг убаюкивать себя мыслью, что враги могут оставить ее в покое. Чувство вины будет тяготить ее всю жизнь. Как же тягостна теперь любая мысль о завтрашнем дне! Рядом стоял поднос с едва тронутой едой: даже самые лакомые куски утратили привычный вкус. Заботливость Хокану не приносила облегчения; Мара хорошо знала мужа, и, когда он пытался утешить ее, она улавливала в его словах отзвук собственной боли и гнева, а это лишь сильнее растравляло рану.
Только сын, казалось, не упрекал ее за преступное легкомыслие. Айяки пребывал за пределами чувств, недосягаемый ни для печали, ни для радости.
Мара подавила приступ тоски. Как хотела бы она, чтобы стрела поразила ее, чтобы во тьму, венчающую все устремления и порывы, сошла она, а не сын! И то, что у нее осталось другое дитя, не притупляло отчаяния Мары. Хотя Айяки и был старшим из двух сыновей, жизнь успела подарить ему не больше радостей, чем младшему, Джастину. Его отцом был первый муж Мары, Бантокапи, чей род враждовал с Акомой; тот брачный союз принес Маре много страданий и ни минуты счастья. Политические соображения вынуждали ее ловчить и расставлять капканы, но теперь, на ее умудренный опытом взгляд, все это выглядело ничем не лучше убийства. В Айяки она надеялась обрести искупление своей вины перед Бантокапи, которого она сама расчетливо довела до самоубийства. Хотя, с точки зрения большинства участников Игры Совета, властительница Акомы одержала убедительную победу, в душе она всегда считала смерть Бантокапи своим поражением. А то, что именно из-за пренебрежения семьи Анасати он оказался подходящим орудием, которым Мара сумела воспользоваться в своих интересах, дела не меняло. Айяки давал ей возможность изо дня в день воздавать почести тени первого мужа. Она решила про себя, что сын достигнет величия, в котором было отказано Бантокапи.
Но с этой надеждой теперь покончено. Властитель Джиро Анасати был братом Бантокапи; и, хотя покончить с Марой на сей раз ему не удалось, гибель племянника развязывала руки мстительному дядюшке. Теперь ничто не мешало ему вновь разжечь костер междоусобицы, едва тлевший во времена правления его отца.
Айяки воспитывали лучшие наставники; его охраняла бдительность всех воинов Мары, но за привилегии своего положения он заплатил дорогой ценой. В девять лет он едва не расстался с жизнью под ножом убийцы. Две няньки и старая советница, любимица всего дома, были убиты у него на глазах; память о пережитом то и дело возвращалась в ночных кошмарах мальчика. Мара подавила желание погладить руку сына: это не могло его утешить. Плоть была холодна; никогда больше не распахнутся доверчиво и радостно его глаза.
Маре уже не приходилось сдерживать слезы. Гнев на несправедливость судьбы заглушал печаль. Злые демоны, растоптавшие добрые задатки в душе Бантокапи и заставлявшие его находить удовольствие в жестокости, наделили его сына склонностью к меланхолии и мрачным раздумьям. Лишь в последние три года, после свадьбы Мары и Хокану, в натуре мальчика возобладала более светлая, солнечная сторона.
Айяки любил повторять, что крепость, ранее принадлежавшую властителям Минванаби, никто и никогда не осаждал: ведь здешние оборонительные сооружения неуязвимы для врага. Предметом особой гордости для наследника Акомы было и то, что его мать носит звание Слуги Империи. По его глубокому убеждению, этот титул сулил покровительство богов и удачу, достаточную, чтобы отвести беду.
И вот теперь Мара проклинала себя за то, что позволила себе поддаться его детской слепой вере. В прошлом она не раз обращала себе на пользу традиции и предрассудки. Она была тщеславной дурой, если не понимала, что с таким же успехом к подобным методам могут прибегнуть и другие — против нее самой.
Но казалось вопиющей несправедливостью то, что за ее ошибки должен расплачиваться ребенок, а не она.
Снять злые чары, омрачавшие жизнь Айяки, помог малыш Джастин, его единоутробный брат — сын раба-варвара, которого она до сих пор любила. Стоило Маре на миг закрыть глаза, и в памяти всплывало лицо Кевина, на котором почти всегда играла улыбка от какой-то забавной шутки; под солнцем Келевана его рыжие волосы и борода отливали медью. Чувства, связывавшие властительницу Акомы с неугомонным варваром, не имели ничего общего с тем гармоничным единством, что возникло между нею и Хокану. Кевин был задиристым и бесшабашным, а иной раз и безрассудным. Он не стал бы прятать от нее свое горе, а дал бы выход своим чувствам, разразившись вспышкой протеста. И
