происходит эта церемония, тянется до самого горизонта. Примерно таким же он предстанет перед вами, если решите пройтись мимо пустых загонов на скотном рынке или выглянуть из окна старой больницы. Вся прогулка займет около часа.
Из года в год каждую зиму маленькие девочки рисуют мелом клеточки для игры в «слепого Майка» на внутреннем дворе возле площади Утраченного времени — слева, если встать спиной к кафе «Плоская Луна». В этом кафе даже в феврале столики выставляют на тротуар. Их полированные столешницы мерцают в лучах бледного солнца. Так что можете посидеть под яблоней, увешанной всевозможными украшениями.
Большинство этих девочек — внебрачные дочери мидинеток и прачек, которые работают в Минне- Сабе, и торговцев с Приречного рынка. Крохи яростно отстаивают свою независимость, носят короткие жесткие блузки, из-под которых даже в самую скверную погоду сверкает полоска голой кожи. Если договоритесь, одна из них спрячет мел в свои белые панталончики, слизнет сопли с верхней губы и отведет вас в Орвэ. Вам придется по-настоящему попотеть, чтобы не отстать от нее на крутых извилистых улочках.
— Большинство экскурсантов отказываются от своих намерений, едва завидев тень обсерватории, накрывающей соседние здания, и возвращаются, чтобы пропустить кружку горячего женевера[15] в «Плоской Луне». А тот, кто продолжит путь под черными бархатными знаменами
Смотреть там особенно не на что. В это время года дома чаще всего заколочены. Несколько увядших побегов конского щавеля и догнивающие остатки пристани выстроились у края воды, где дорожка обрывается. Нигде ни души. Ветер с Пустыря выжимает из глаз слезы. И тогда вы отворачиваетесь и обнаруживаете, что девочка все еще стоит рядом с вами, безвольно опустив руки. Она не смотрит ни на вас, ни на Пустырь — скорее всего она разглядывает носки своих сапожек. Если вы предложите ей деньги, она схватит их и с визгом и смехом убежит прочь, вниз по холму. Позже вы увидите ее где-нибудь в другом конце Квартала: стоя на коленях и держа в зубах размокший мел, она будет благоговейно разглядывать свою добычу.
Вера Гиллера, бессмертная балерина Врико, в свое время обычная девочка из провинции, тоже побывала у Всеобщей Заводи. Она сделала это в первый же день, как приехала в город из Квасного Моста — сама еще ребенок, такой же хрупкий, жестокий и наивный, как любая из девочек, играющих на внутреннем дворе возле площади Утраченного времени. Но, в отличие от них, она решила добиться успеха, Возможно, она делала ставку на свои мускулы, словно созданные для классического танца… но уже тогда у нее были чудовищный самоконтроль и блестящее чувство техники. Зимний день подходил к концу когда она пришла к Всеобщей Заводи. Она стояла в стороне от своей маленькой проводницы и смотрела на канал. Через минуту ее глаза сузились, словно она увидела что-то вдалеке.
— Погоди, — проговорила она. — Можешь немножко подождать?.. Все, исчезло.
Солнце заливало лед багровым сиянием.
Задолго до того, как город узнал ее лирические
Все мы читали о том, как танцевала Вера Гиллера. Хореография мадам Чевинье, костюмы Одсли Кинг, декорации, созданные Полинусом Раком по эскизам, которые приписывают Энсу Лаурину Эшлиму… Впервые она блеснула в роли Счастливицы Парминты, в балете «Конек-Горбунок» на сцене театре «Проспект». Мы читали, помимо прочего, как за ней ухаживали такие знаменитые люди, как Полинус Рак и Инго Лимпэни, хотя она так и не вышла замуж. Как она в течение сорока лет оставалась прима-балериной, несмотря на неизлечимые фуги,[17] которые заставили ее регулярно, в тайне от всех, прятаться в сумасшедшем доме в Вергасе.
Меньше известно о ее юности. В своей автобиографии «Вечное имаго» она не слишком распространяется по поводу своей болезни, не пишет о том, как это началось. И мало кто из современников знает о чувстве, перед которым она оказалась бессильна — о ее безумном влечении к Эгону Рису, вожаку «Общества исследователей Бытия 'Синий анемон'».
Рис был сыном торговки фруктами и овощами с Приречного рынка — одной из тех крупных женщин с сомнительной репутацией, чей голос годами гремит над рыночным кварталом — а когда смолкает, становится тихо и пусто. Рис бегал с рынка на рынок до самой ее смерти — живое приложение своей матери, существо, не привыкшее испытывать обычные человеческие чувства, ничем не интересующееся, кроме собственной жизни… но честное и добросовестное.
Ростом он был ниже Веры.
Поначалу он торговал засахаренными анемонами возле площадок, где сражались бойцы, потом стал учеником Осджерби Практала. У него Рис научился ходить чуть подволакивая ноги — трудно было догадаться, насколько парень энергичен и как прекрасно держит равновесие. Эта походка осталась у него на всю жизнь.
С возрастом его руки и ноги стали толще, но сил, кажется, только прибавлялось. Говорят, в семьдесят лет ему было трудно остановиться, если кто-то окликал его, желая поговорить. Впрочем, руки у него всегда были слишком крупными. Он имел привычку разглядывать их — пристально, со снисходительным недоумением, словно ему крайне интересно, что они вытворят через несколько минут.
Когда Вера приехала в город, его скорбное, но не лишенное приятности лицо уже хорошо знали на рингах. Под эгидой «Синего анемона» он убил сорок человек. В результате другие «братства» нередко заключали перемирие только ради того, чтобы отправить его на тот свет. Особый интерес к нему проявлял «Пиретрум Аншлюс»… впрочем, как и группировка «Четвертое октября» или «Рыбьи головы» из Остенли. Время от времени у него возникали трения даже с «анемонами». Рис воспринимал это спокойно. Казалось, он просто развлекается подобно другим печально известным наемным убийцам. Однако под маской равнодушия скрывалось не беспокойство, а безразличие, которого он стыдился. Порой оно даже пугало его. Он позволял себе появляться в Квартале без сопровождающих и открыто разгуливал по Высокому Городу, где Вера и увидела его из окна своей мансарды.
К тому времени «Конек Горбунок» уже вошел в историю. Вера блистала в «Мариане Натесби», с яростной сосредоточенностью осваивала как изматывающие классические па, так и формализм «Имбирного Паренька» Лимпэни. Она танцевала с де Кьюва, когда его слава уже начала меркнуть, и была его любовницей. Раз в год кто-нибудь рисовал ее портрет, а потом продавал сделанные с него олеографии — например, Вера в костюме из «Дельфины» или «Пряничного человечка» смотрит с парапета, или загадочно улыбается из-под полей шляпы, как безымянная девочка из балета «Воскресный пожар в Низах». Она выросла. Хотя она стала высокой, на сцене ее тело казалось чем-то компактным, чем-то безупречным и точным, как удар милосердного убийцы. Но без грима она выглядела так, словно находилась на последней стадии истощения — особенно в те минуты, когда в пятнистом от пота платье для репетиций она полулежала в низком кресле, неловко вытянув ноги. Она забыла, как сидеть. Она превратилась в воплощение так называемой «профессиональной деформации» души и тела. Ее огромные глаза следили за вами лишь до тех пор, пока ей казалось, что вы смотрите в другую сторону, а потом взгляд становился пустым и усталым.
Она никогда не забывала о своем предназначении, но ее постоянно терзало беспокойство.
Утром, перед репетицией, ее можно было встретить на рынке, в кафе для рабочих. Она куталась в дорогой шерстяной плащ и выглядела очень хрупкой. Она слушала унылые крики торговцев, разносящиеся в предрассветном тумане, далекие и настойчивые, как возгласы впередсмотрящего на носу баржи:
— Два фатома и больше!
Она наблюдала за девочками, играющими в «слепого Майка» на внутреннем дворе возле площади Утраченного времени; но едва те узнавали ее, быстро удалялась.
— Один фатом!
Впервые она увидела Эгона Риса, когда переходила улицу ни о чем не думая, а он стоял нос к носу то ли с двумя, то ли с тремя молодцами из «Колледжа желтых листков». Опасный момент: в руках противников уже появились клинки. Потусторонний свет огней Минне-Сабы окрасил булыжную мостовую под цвет ртути. Рис прижался спиной к железной ограде, Струйка крови из царапины под глазом вертикальной линией
