— Знаете, я несколько часов слушал, как эта мерзкая парочка веселится в доме. Они громили все, что попадалось под руку, и смеялись надо мной… — его передернуло. — Крик, визг! Со мной в жизни ничего хуже не случалось.
Эшлим окинул его безжалостным взглядом.
— Вы дурак, раз вообще пошли туда. Что с Ливио Фонье?
Рак отвел взгляд, некоторое время разглядывал свои жирные ручки, потом слабо улыбнулся.
— Знаю, — он вздохнул. — Знаю, это было безрассудно… Но такова моя натура. Как я могу отблагодарить вас? — он шумно отхлебнул из стакана. — Сейчас мне уже намного лучше.
Что касается Фонье, то Рак сказал лишь одно:
— Я оставался с ним до последнего, Эшлим. Но он был настроен иначе, чем я. Он был уверен, что подцепил какую-то заразу. Потом мы повернули в сторону Высокого Города и поссорились. Он ударил меня… А под конец он рыдал. Рыдал…
— Тут вы всегда будете теряться, — проговорил Эшлим, отметив про себя, что Фонье рассказал бы совершенно другую историю. — Но только ни в коем случае не поддавайтесь панике. Когда я только-только приехал сюда, но старался держаться поближе к площади Утраченного Времени. В конце концов вы привыкаете. Фонье нашел дорогу? Или мне идти его искать?
Рак вытер губы.
— Неужто Гюнтер Верлак? — он фальшиво улыбнулся кому-то в другом конце зала. — Пойду поболтаю с ним.
Больше Эшлим ничего не смог от него добиться.
Около одиннадцати они встали и вышли наружу, поеживаясь в пустоте сумерек. За соседним столиком сидел поэт Б. де В. и увлеченно писал письмо. Когда Рак и Эшлим проходили мимо, он поднял свое бледное, безобидное овечье лицо и повернулся.
— Мы никогда не сможем отсюда уйти. Никто из нас не сможет, — охотно сообщил он, словно они спрашивали его мнение.
Барменша сидела за прилавком и смотрела им вслед. Ее руки были сложены на коленях, перед ней стыла голубая чашка с шоколадом.
Эшлим проводил Рака до верхних ступеней лестницы Соляной подати. Антрепренер пожал ему руку; ему не терпелось умчаться обратно в Мюннед.
И далее:
Сам Эшлим продолжал навещать Одсли Кинг. Однажды около полудня по ее настоянию он развел костер в маленьком саду на заднем дворе ее дома и вынес ее на улицу, чтобы она смогла полюбоваться этим зрелищем.
— Какая прелесть, — прошептала Одсли Кинг.
Ветра не было. За высокими кирпичными стенами — завешенные толстым ковром ежевики, сенны и красноватого плюща, они приглушали звуки стройки, доносящиеся со всех сторон, — воздух имел острый, совершенно восхитительный запах, а свет странным образом отдавал лимонной желтизной. Дым от костра, которым Эшлим очень гордился и воодушевленно подкармливал огонь сухими ветками ясеня и золотистыми побегами сенны, неподвижно висел над домом. Даже смешиваясь с дымом костров на стройке, он не терял того пряного, терпкого аромата, который можно почувствовать лишь осенью. Одсли Кинг с нежностью наблюдала за пламенем, чуть заметно улыбаясь каким-то воспоминаниям. Но когда Эшлим начал обрывать живые плети плюща, она с упреком заметила:
— Осторожней, Эшлим. Можно подумать, они связывают руки твоей мечте. Они будут мстить.
Но собственные мечты занимали ее куда сильнее.
— Давай лучше жечь мебель. В ближайшее время она мне не понадобится.
Эшлим осторожно следил за женщиной. Она что, дразнит его? Непонятно. Настроение у художницы то и дело менялось.
— Рисуй меня! — ни с того ни с сего потребовала она. — Не понимаю, как ты можешь тратить время, когда такой свет уходит.
Это был долгий, странный день.
Слишком тяжелый воротник шубы Одсли Кинг и бесцветный свет смягчали ее почти мужские черты, делали их мельче, пока она, точно ребенок, смотрела из окна на пламя. Эшлим, вдохновленный, напряженно работал: прежде его модель никогда не была такой усидчивой.
Тем временем Толстая Мэм Эттейла входила и выходила, излучая спокойствие, которое сделало бы честь каменному монолиту — она выносила и сжигала мусор. В огонь летели старые рамки, окровавленные носовые платки Одсли Кинг, стул, у которого не хватало ножки, картонная коробка, в которой, когда она порвалась, обнаружилась пачка бумаг, перевязанных старой лентой. Гадалка следила, чтобы все сгорало дотла. Ее умиротворенное лицо раскраснелось от жара пламени, подмышками появились темные пятна пота. Она походила на большую терпеливую лошадь, которая, оттопырив нижнюю губу, пристально глядит на пустое поле.
Эшлим тайком поглядывал на нее. Виделась ли она с Великим Каиром после той странной встречи на Монруж? Он не был уверен. И не умел читать мысли.
Потом на балконы выбрались старухи, чтобы смотреть в небо, точно животные, которых собираются утопить. Толстая Мэм Эттейла достала карты, разложила их на старом, покрытом сукном столе, и предсказала «хороший брак, плохой конец»— По соседству рабочие обрушили стену — скорее случайно, чем ради какого-то проекта, — и старухи, понимающе хихикая, смотрели, как пухлые облака пыли поднимаются к небу. Лучи света украдкой ползли по мастерской, точно стрелка по циферблату, пока не оказались позади мольберта Эшлима. Одсли Кинг снова отвернулась. Жар пламени словно оплавил ее узкое лицо, ее профиль, похожий на угольник, смягчил морщинки вокруг рта. Эшлим не осмелился просить свою модель изменить позу: уютное потрескивание огня рождало завораживающее ощущение, будто время замедляет ход… начинает идти вспять… Он взял уголь и принялся за новый набросок. Несколько минут он царапал по бумаге. И тут Одсли Кинг произнесла:
— Перед тем, как приехать в Город, я остригла волосы. Это было первым из многих моих символических жестов, которые оказались роковыми.
Она некоторое время размышляла над собственным утверждением, словно пытаясь оценить, насколько оно соответствует истине. Эшлим, в котором проснулось любопытство, искоса посмотрел на нее, но из осторожности ничего не ответил.
— Это была осень накануне моей свадьбы, — продолжала Одсли Кинг. — Слуги выносили мусор, который скопился в доме за прошлый год, и жгли его в саду — в точности как мы сейчас. Наши родители наблюдали, а дети бегали вокруг, гомонили или смотрели в алое сердце огня, и вид у них был такой серьезный. Как мы любили эти осенние костры!
Она тряхнула головой.
— Как это объяснить? Я обрезала волосы и бросила их в огонь. Что это было — отчаяние или опьянение? Я собиралась уехать в город, чтобы начать новую жизнь. Я собиралась выйти замуж. Я решила, что буду рисовать все, что вижу, и все, что хочу видеть. Вирикониум! Как много было для меня в этом слове! — она засмеялась и пожала плечами. — Я знаю, что ты хочешь сказать. И все-таки… Мы все собирались прославиться. Иньяс Ретц — иллюстратор, который делал гравюры по дереву и пробирался в час обеда вниз по рю Мондампьер в своем потертом черном плаще. Осджерби Практал, который так ничем и не прославился, кроме привычки впадать в оцепенение после пары стаканов и тяги к «общечеловеческому опыту». Даже Полинус Рак… Можешь смеяться, Эшлим, но мы тогда относились к Полинусу Раку серьезно —
