Внезапно одна из оконных створок у него над головой распахнулась настежь, и показалась голова, настороженно склоненная набок. Ретц замахал руками.
— Убивают!!!
Окно захлопнулось. Он застонал и еще сильнее заколотил в двери, потому что пронзительный свист «Желтых листков» заполнил внутренний двор. Когда он посмотрел вверх, деревянные балки были облеплены множеством человеческих фигурок, темнеющих на фоне неба. Они хотели выгнать его из дворика. Кто-то дернул его за плечо, над самым ухом послышался шепот. Ретц шарахнулся, кто-то легко оцарапал ему кисть…
Мгновение спустя дверь открылась, и юноша ввалился в смутно освещенный холл. Там его ожидал старик в темно-синих одеждах. В руке у него горела свеча.
Ретц поднялся по лестнице. За тяжелой суконной занавесью в конце холла находилась большая комната с каменным полом и белыми оштукатуренными стенами. Вода, наверно, замерзала бы тут за полчаса; если бы не жаровня, в которой горел древесный уголь. Кроме жаровни, здесь стояли тяжелые деревянные стулья, почтенного возраста буфет и пюпитр в виде орла, чьи распростертые крылья поддерживали старинную книгу. На одной стене висел гобелен, рваный и совершенно неуместный в этой комнате, которая могла быть жилищем аббата, судьи или отставного солдата. Старик усадил Ретца на один из стульев и поднял свечу, чтобы разглядеть его алый гребень, который по ошибке принял за рану.
Мгновение спустя он нетерпеливо вздохнул.
— И только-то, — произнес он.
— Сударь, вы доктор?.. — поинтересовался Ретц, искоса глядя на него, — Да, сударь, вы так держите свечу, что мне не видно вашего лица.
Это было не совсем так. Если бы он повернул голову, то смог бы разглядеть истощенное желтое лицо, длинное и, судя по виду, принадлежащее человеку глубоко рассудительному. Тонкая кожа туго обтягивала кости, точно вощеная бумага — каркас абажура.
— Ну и что? — пожал плечами старик. — Ты голоден?
Не дожидаясь ответа, он пошел к окну и выглянул наружу.
— Хорошо. Волчонок обманул волков и проживет еще день… Подожди здесь.
И он вышел из комнаты.
Ретц устало прикрыл глаза ладонями. Тошнота стала слабее. Холодный пот на его тощей спине почти высох. «Желтые листки» двинулись на восток: их посвисты уже доносились со стороны канала и в конце концов стихли. Через несколько минут Ретц встал и подошел к жаровне, чтобы согреться, навис над ней, точно птица над гнездом, потом начал механически растирать ладони, одновременно разглядывая пюпитр в центре комнаты.
«Отличная сталь. Интересно, сколько дадут за такую птичку на «блошином рынке» на Маргаретштрассе?»
Дыхание вырывалось изо рта юноши, образуя в холодном воздухе облачка пара.
«Кто этот старик? Мебель у него дорогая… Когда он вернется, я попрошу у него защиты, — размышлял Ретц. — Может, он даст мне «орла», чтобы я смог купить лошадь и уехать из Города. Старик вполне может себе такое позволить». Ретц посмотрел на фарфоровые тарелки в буфете. Потом принялся разглядывать гобелен. Казалось, тот был разорван, а потом кое-как сшит из крупных кусков, и понять, что на нем выткано, было невозможно. Правда, в одном углу юноша сумел разглядеть холм и тропку, которая бежала по его крутому склону меж камней и корней старых деревьев. Эта картина заставила Ретца почувствовать себя одиноким и чужим всему миру.
Когда старик возвратился, в руках у него был поднос, а на нем — пирог и несколько кусков хлеба. Пара котов последовала за ним в комнату. Они с надеждой таращились на хозяина в буроватом, дрожащем свете свечи.
Ретц застыл перед гобеленом.
— А ну отойди оттуда! — резко произнес старик.
— Сударь, — тут Ретц низко поклонился, — вы спасли мне жизнь. Скажите, чем я могу быть вам полезен.
— От убийцы мне ничего не надо, — отозвался старик. Ретц сердито прикусил губу. Он отвернулся, сел и начал набивать рот хлебом.
— Если бы вы жили там, вы бы делали то же самое, что и я! — невнятно проворчал он. — Что там еще делать?
— Я живу в этом городе, сколько себя помню, и даже дольше. И никого не убил.
Наступило тягостное молчание. Старик сидел, свесив голову так, что касался подбородком груди и, казалось, полностью погрузился в свои мысли. Жаровня с углем потрескивала — она уже остывала. Сквозняк подхватил край гобелена, и тот вздыбился, словно рваная занавеска в окне на бульваре Озман. Коты украдкой точили когти, прячась в тени за стульями. Иньяс Ретц поел, выпил и вытер губы; потом поел еще и снова вытер рот. Убедившись, что старик за ним не наблюдает, он без всякого стеснения принялся разглядывать стального орла, потом встав и сделав вид, что хочет выглянуть в окно, мимоходом потрогал его.
— С какими ужасами мы вынуждены сталкиваться изо дня в день! — внезапно воскликнул старик и тяжело вздохнул. — Я слышал разговор философов в кафе: «Мир настолько стар, что материя, из которого он сделан, больше не знает, какой ей надлежит быть. Первоначальный образец безнадежно стерся. История повторяется снова и снова — этот город и несколько ужасных событий… не в точности, а так, словно тень, повторяет очертания предмета. Как будто материя больше ничего не понимает и хочет стать чем-то иным».
— Мир — это мир, — отозвался Иньяс Ретц. — Что бы о нем не говорили.
— Смотри на гобелен.
Ретц повиновался.
Картинка, которую он уже успел разглядеть, с горной тропкой и чахлыми тисовыми деревьями, оказалась больше, чем ему показалось сначала. По дорожке брел лысый человек. Над ним в воздухе парила большая птица. На заднем плане уходили к горизонту горы, прорезанные долинами. Никаких швов Ретц не заметил. Узор был соткан очень тщательно, все — как живое. Казалось, он смотрел в окно. Кожа у человека на дорожке отливала желтизной, его плащ был синим. Он ссутулился, опираясь на посох, словно запыхался. Внезапно, без всякого предупреждения, путник повернулся и посмотрел с гобелена на Ретца. В тот же миг гобелен чуть дрогнул от холодного дыхания сквозняка, пахнуло сыростью, и картинка распалась.
Ретц задрожал. Откуда-то издали донесся голос старика:
— Не надо так пугаться.
— Она живая, — прошептал мальчик. — Маменька Були…
Но прежде чем он договорил, на гобелене возникла другая сцена.
Рассвет над Вирикониумом. Небо напоминает перевернутую свинцовую чашу, полную облаков, тронутую по краям окислом. Дождь заливает Протонный Круг, опирающийся на сотню колонн из черного камня и спиралью уходящий к дворцу. Посреди холодной древней дороги стоят то ли два, то ли три человека в огненно-алой броне, наблюдая, как еще один бьется со стервятником, сделанным из металла. Лицо бойца страшно истерзано. Он упал на колени, плащ у него на плечах потемнел от дождя и крови. Однако перевес на его стороне. Вот он устало поднимается на ноги и швыряет птицу к ногам зрителей. Те тут же отворачиваются, словно не желая признавать его победу.
И тут человек обернулся и посмотрел с гобелена. На щеках, где клюв птицы коснулся его, висели клочья мяса. Седой старик… Взгляд его был полон сожаления. Потом губы бойца зашевелились, и он исчез.
— Это был я! — закричал Иньяс Ретц. — Ведь верно? Это был я?
— Вирикониумов много, — ответил старик. — Смотри на гобелен.
Двое мужчин с ржавыми мечами брели, спотыкаясь, через болото. За ними, в отдалении, шел карлик на механических ходулях. Его голова представляла собой сплошную открытую рану. Спутники время от времени останавливались и поджидали его, но он тут же отставал снова. Потом карлик наткнулся на рябину и свернул куда-то в сторону. У одного из мужчин, похожего на Иньяса Ретца, на поясе болталась мертвая
