кожа резко контрастировала с го покрасневшими щеками и носом. От этого он выглядел очень странно, даже более странно, чем лесные люди, которые приходили в город и чьи волосы были склеены смолой, а зубы выкрашены красным и черным. Дети смотрели на этих дикарей и перешептывались за их спинами, когда те проходили мимо, но испуганно шарахались от Баррича. Думаю, что дело было в его глазах. Я видел отверстия в черепах, в которых было больше жизни, чем в глазах Баррича в те дни.
Регал послал человека попенять Барричу на то, что он обрил свою голову и остриг мои волосы. Так полагалось скорбеть по коронованному королю, а не по человеку, который отрекся от престола. Баррич пристально смотрел на этого посланца, пока тот не ушел. Верити постриг волосы и бороду на ширину ладони, и это было трауром по брату. Некоторые из стражников замка отрезали куски от заплетенных косичек, как делают солдаты в память о погибшем товарище, но то, что Баррич сделал с собой и со мной, было чрезмерным. Люди косились на нас. Мне хотелось спросить его, почему я должен носить траур по отцу, которого никогда не видел, по отцу, который ни разу не приехал посмотреть на меня, но один взгляд на его застывшие глаза и сжатые губы... и я не посмел. Никто не донес Регалу, что Баррич срезал по траурной пряди с гривы каждой лошади, никто не рассказал о едком дыме, поднявшемся над этими жертвенными волосами. У меня было смутное ощущение, что это он посылает части наших духов вместе с Духом Чивэла. Это был какой-то обычай, который он перенял еще от своей бабушки.
Баррич как будто умер. Холодная необходимость оживляла его тело, и он исполнял всю свою работу безукоризненно, но без тепла или удовлетворения. Подручные, которые прежде соперничали из-за его случайного кивка или легкой похвалы, теперь избегали его взгляда, как бы стыдясь за него. Только Виксен не покидала его. Старая сука украдкой следовала за ним, куда бы он ни пошел, не получая в награду ни взгляда ни прикосновения. Она всегда была с ним. Однажды я приласкал ее из сочувствия и даже осмелился прощупать ее сознание, но нашел только немоту, к которой страшно было прикоснуться. Она скорбела вместе со своим хозяином.
Зимние штормы свирепо бились о скалы. В эти дни холод был особенно безжизненным, отрицавшим всякую возможность лета. Чивэла похоронили в Ивовом Лесу. В замке был мягкий траурный пост, но он быстро закончился. Это было в большей степени соблюдение приличий, чем настоящий траур. Те, кто искренне его оплакивал, по-видимому, обвинялись в дурновкусии. Его общественная жизнь должна была закончиться с его отречением; и как бестактно с его стороны было продолжать приковывать к себе внимание и после смерти.
Спустя целую неделю после смерти моего отца я проснулся, ощутив знакомый сквозняк с тайной лестницы и увидев приглашающий желтый свет. Я встал и пошел вверх по лестнице в свое убежище. Хорошо будет уйти от всего этого, чтобы снова вместе с Чейдом смешивать травы и вдыхать аромат странных курений. Я не хотел больше оставаться в подвешенном состоянии, в котором пребывал после смерти Чивэла.
Но рабочая часть комнаты была темной, очаг не горел. Чейд сидел на другой половине, перед огнем. Он кивнул мне на место рядом со своим креслом. Я сел и посмотрел на него, но он глядел в, огонь. Потом поднял покрытую шрамами руку и положил ее на мои встопорщенные волосы. Некоторое время мы просто сидели так, молча глядя в огонь.
– Что ж, вот так, мой мальчик, – промолвил он наконец и не стал продолжать, как будто сказано было уже достаточно. Он взъерошил мои короткие волосы.
– Баррич меня постриг, – сказал я внезапно.
– Вижу.
– Я ненавижу их. Они колются, и я не могу спать. Капюшон не держится, и я выгляжу глупо.
– Ты выглядишь как мальчик, оплакивающий своего отца.
Некоторое время я молчал. Я думал о своих волосах как о немного более длинном варианте стрижки Баррича. Но Чейд был прав. Волосы были подстрижены как у мальчика, оплакивающего своего отца, а не как у подданного, скорбящего по своему королю. Это рассердило меня еще больше.
– Но почему я должен оплакивать его? – У Чейда можно было спросить то, о чем я не осмеливался заговорить с Барричем.– Я даже не знал его.
– Он был твоим отцом.
– Он зачал меня с неизвестной женщиной. Узнав обо мне, он уехал. Отец! Он никогда не думал обо мне. – Я чувствовал себя бунтовщиком, произнося это вслух. Все это приводило меня в ярость – безумное страдание Баррича, а теперь еще и тихая скорбь Чейда.
– Этого ты не знаешь. Ты слышал только сплетни. Ты недостаточно взрослый, чтобы понимать некоторые вещи. Ты никогда не видел, как дикая птица отвлекает хищников от своих птенцов, притворяясь раненой.
– Не верю в это,– сказал я, но, говоря, внезапно почувствовал себя менее уверенным.– Он никогда ничего не сделал, чтобы дать мне знать, что беспокоится обо мне.
Чейд обернулся, чтобы посмотреть на меня, и глаза его были запавшими и покрасневшими.
– Если бы ты знал, что он беспокоится, знали бы и остальные. Когда ты станешь мужчиной, может быть, поймешь, чего это ему стоило. Не знать тебя, чтобы ты оставался в безопасности. Чтобы заставить его врагов Не обращать на тебя внимания.
– Что ж, теперь я не узнаю его до конца моих дней, – сказал я сердито.
Чейд вздохнул:
– И конец твоих дней наступит гораздо позже, чем наступил бы, если бы он признал тебя наследником. – Он помолчал, потом осторожно спросил: – Что бы ты хотел узнать о нем, мой мальчик?
– Все. Но откуда ты знаешь? – Чем спокойнее был Чейд, тем увереннее я себя чувствовал.
– Я знал его всю его жизнь. Я... работал с ним. Много раз. Рука и перчатка, как говорится.
– Ты был рукой или перчаткой?
Каким бы грубым я ни был, Чейд отказывался сердиться.
– Рукой,– сказал он, немного подумав,– рукой, которая движется невидимо, прикрытая бархатной перчаткой дипломатии.
– Что ты имеешь в виду? – спросил я. Против собственной воли я был заинтригован.
– Можно кое-что сделать. – Чейд откашлялся. – Что-то может случиться, и это облегчит работу дипломату или заставит противную сторону с большей охотой вести переговоры. Что-то может произойти...
Мой мир перевернулся. Реальность нахлынула на меня внезапно, как видение. Я вдруг понял, чем был Чейд и чем должен был стать я.
– Ты хочешь сказать, что один человек может умереть и с его преемником будет из-за этого легче вести переговоры. Он будет более уступчив из страха или из...
– Благодарности. Да.
Холодный ужас сковал меня, когда все кусочки внезапно сложились в общую картину. Все уроки и заботливые наставления – вот к чему они вели. Я начал подниматься с места, но рука Чейда внезапно сжала мое плечо.
– Или человек может прожить на пять или десять лет дольше, чем кто-либо мог подумать, и принести на переговоры мудрость и терпимость, приходящие с возастом. Или ребенок может быть вылечен от коклюша, его мать внезапно с благодарностью понимает, что наше предложение идет на пользу обеим сторонам. Рука не всегда приносит смерть, мой мальчик. Не всегда.
– Достаточно часто.
– Я никогда не скрывал это от тебя. – В голосе Чейда я услышал две нотки, которые никогда не слышал раньше: желание оправдаться. И боль. Но молодость безжалостна, и я сказал:
