картой, и мы с Егором двинулись в сторону Бутырской улицы.
Площадь перед вокзалом выглядела необычно, походила на большой муравейник, сложенный из неимоверного количества старых автомобилей. Тогдашней дурной обезьяньей ночью я не заметил этого, сейчас оценил – не меньше двадцати метров, целая железная гора. Видимо, их сгребали сюда со всех окрестных улиц, а то и со всей северной части города, очень много. Мы пустились в обход справа, по узкому промежутку между сплющенными машинами и развалинами вокзала. Егор запнулся за кривую трубу, свалился, взбесился, выдрал трубу, швырнул в машины. Лязгнуло.
– Осторожнее, – сказал я. – Тут обезьяны…
– Какие обезьяны? – усмехнулся Егор. – Ты чего, Дэв? Откуда у нас обезьяны?
Я не стал спорить. Обезьяны нас едва не сожрали, а теперь их и нет совсем, вроде. Под землю ушли. Или на юг, это ведь вполне могли быть бродячие обезьяны, летом, вытесненные из лесов жарой и дымом, ввалились в город через какой-нибудь туннель, а нам не повезло, мы с ними пересеклись…
Воняли они здорово.
Выбрались на Бутырскую, никаких обезьян. И хорошо, драться с ловкими тварями, которые к тому же метко швыряются камнями и обрезками железа, мне совсем не хотелось.
Егор сверился с картой.
– Тут уже недалеко, – сказал он. – Скоро должен спуск начаться, а переночевать можно…
Егор принялся изучать пометки на полях, морщить нос.
– Тут где-то с полкилометра, на той стороне. Папка там ночевал, ему понравилось.
– Хорошо.
Перебрались через улицу, двинулись вдоль стен.
Это была одна из сотен улиц, которые я видел в своей жизни, девятиэтажные, двенадцатиэтажные и шестнадцатиэтажные дома, они уродливо возвышались по обе стороны, первые этажи разграблены, вторые выжжены, ни одного целого стекла, улица Бутырская – самая скучная улица в мире, хотел бы здесь жить. В скучном доме, вон в том сером облезлом доме на восьмом этаже с балконом.
Егор вертел головой, сверялся с картой и с записками, но нужный дом не проявлялся, и я думал, не пора ли найти что-нибудь другое, поближе и поспокойнее…
– Вон, – указал Егор пальцем, – вот этот.
Необычно. В доме всего пять уровней, не больше, по сравнению с остальными он казался просто карликом. И тощий еще какой-то, совсем старинной постройки, по бокам у него торчали странные выпуклые башенки непонятного назначения, дом мне понравился. В нем чувствовался мир.
– Папка продвинулся еще чуть-чуть, к северу, – сказал Егор. – До станции метро, там он наткнулся на непонятное… На четвертом этаже здесь комната без окна, там спокойно…
Вход был завален мусором, и вокруг мусора много скопилось, по нему мы легко взобрались на второй этаж, пробрались внутрь. Мне показалось, что этот дом строили для детей – настолько узкие коридорчики, маленькие двери и вообще все совсем миниатюрное, что мы, люди, в общем-то, не богатырских размеров, и то протискивались с трудом, кроме того, за годы запустения в коридоре, как это водится, скопился хлам, и до нужной комнаты мы пробирались почти по колено.
– Ключ…
Егор сунул руку за косяк двери, пошарил. Ключ оказался там, дверь не открывалась, я отогнал Егора, плеснул в замок масло. Подождали минут пять. Замок оттаял, вошли, в лицо кинулась пыль, и почти с минуту мы не дышали. Я зажег карбидку, прибавил яркости.
– Ого… – прошептал Егор, когда пыль осела.
Прямо на нас смотрел со стены мужчина. В синем выцветшем пиджаке, в шляпе, с ружьем. У ног его лежала тонконогая и длинномордая собака, а на поясе висели дохлые длинногорлые птицы. Мужчина выглядел кругло и внушал уверенность, такую картину я бы в своем будущем доме вполне повесил, человек, собака, дичь.
На правой стене висело море. Оно выглядело мощным и настоящим, глубоким, исполненным пробивающегося света, волны взлетали до неба, и в этих волнах барахтался корабль с оборвавшимся парусом, беспомощный и бессильный. Отличная картина, тревожная, но, с другой стороны, наполненная величием, стихия врывалась в эту небольшую комнатку, небольшой огонек лампы на моем шлеме вызывал в глубинах моря ответный свет.
На левой картина висела не очень хорошая. Скрюченный старикашка в белой пижаме, он сидел в обширном бордовом кресле и смотрел. Больше он ничего не делал, только смотрел, и этого было вполне достаточно – взгляд находил тебя в любом месте комнаты, я проверил, нарочно сместился туда-сюда, все равно взгляд приклеивался и не отпускал.
– Галерея, – сказал Егор. – Когда картины висят – галерея называется.
Он подошел к морю и стал карябать полотно ногтем, хотел проверить – не фотография ли? Я закрыл дверь, оставил ключ в замке. На полу, справа от двери стоял толстый деревянный брусок, а на стенах имелись специальные скобы. Засов. Надежно. Конечно, если сирена какая начнет ломиться, эта дверь вряд ли выдержит…
К черту.
Кроме картин, мебели никакой, но мы неплохо устроились на полу, напротив Егора буря, напротив меня старикашка. Попили воды, погрызли сухари, масла глотнули, посидели скучно молча. Лично мне чудилось, что старик не так безумен, как выглядит, подслушивает старая сволочь, интересуется. Вообще-то мне, честно говоря, не шибко хотелось останавливаться на ночлег именно здесь. Неподалеку от места прошлого, не очень удачного ночлега. Конечно, сирену мы сожгли… Но это не наверняка. К тому же у нее могли водиться сестрички. Опасно, да, но искать что-то другое хотелось еще меньше, я сделался ленив. Те времена, когда я каждый день закапывался в землю на полметра, я вспоминал с улыбкой. С другой стороны, я не в Москве жил, а в своем ненаглядном Рыбинске, а там все закапывались, направо-налево, по-другому не выжить было.
Егор почитал перед сном руководство по эксплуатации портативного видеоплеера, посчитал что-то на пальцах, повздыхал о том, что относительно спокойная часть нашего путешествия осталась позади и теперь можно ожидать чего угодно, вздохнул уже тяжко и протяжно, закрыл глаза и захрапел почти сразу, я же не смог уснуть, как ни старался. Что-то не давало покоя, не знаю. Наверное, это из-за старика. Он тоже не спал, смотрел, и даже если я поворачивался к нему спиной, находил меня своими глазками.
Пробовал думать об Алисе. Думал о том, как ей там не страшно одной. Не холодно. Не скучно. Надо ей, конечно, сказать. Чтобы бросала эти свои безобразия. Пусть живет с нами, никуда ведь не годится такое…
Пробовал Гомера вспомнить. Представлял, что бы он мне сказал. Не одобрил бы Гомер мое нынешнее состояние и поведение. Расслабился я, разжирел, размяк, пустила Москва во мне свои необязательные корни. Снял вериги, тропари перестал читать и думать о праведном стал реже. Да за одну Алису он меня не простил бы. Получалось по всему, что я предал его память своими деяниями. Нет, это смерть на меня так подействовала, после смерти человек совсем по-другому на мир смотрит, и поведение у него другое делается, и вообще. Наверное, Гомер со мной сегодняшним не отправился бы в поход.
Мысли эти меня измучили окончательно, сон не цеплялся, если я поворачивался к стене, то сразу начинал думать про Гомера, если отворачивался от стены – чувствовал взгляд этого старого кровопийцы, я пробовал уснуть на спине, но и на спине не получалось, в закрытых глазах танцевали быстрые бордовые сгустки, мешали.
В конце концов я взял карабин, осторожно открыл замок, выглянул в коридор. Лунная ночь, время призраков, синий свет пробивался косыми лезвиями из открытых дверей, не знаю с чего, но мне вдруг захотелось посмотреть, что там, на улице, иногда человека посещают желания, внезапные и необъяснимые.
Осторожно, стараясь не портить ночь шагами, стараясь не привлекать внимания, я прошагал до конца коридора и повернул влево. В комнате не было внешней стены, с потолка бородами свисала причудливая сажа, наверное, снаружи пальнули из огнемета. И свет синий и живой.
Подошел к краю, выглянул. Луна тоже синяя. Видывал я такое. Синюшность повышенная, кислорода в атмосфере мало. Или много. Или не кислорода. Синяя луна лучше, чем красная, на красную всегда пакости разные приключаются.
