цену, какую еще ни разу не платили за всю нашу историю.
– Тогда за что же мы воюем?
– Я тебе скажу. Мы воюем ради того, чтобы кучка людей могла еще немного продержаться у власти и командовать нами…
– Ты не прав, Герд. Ты не справедлив. Но я тебя понимаю – у тебя есть на это право. Но ты забываешь, что у нас есть и такие офицеры, которые воспринимают свою профессию как идеал. И они не будут стоять и смотреть, как немецкий народ ведут на бойню…
– Ты забываешь, что офицеры – это специалисты, упрямые специалисты с узким кругозором. Да, они хорошо знают свое дело. Именно поэтому союзникам потребуется время, чтобы разгромить нас. Но то, что находится за пределами профессии, их нисколько не интересует, а если и интересует, то мимоходом – все эти события вроде путча Рема, поджога синагог, заговора Фриша. Они тебе скажут: «Мы евреев не убивали». Это типичный немецкий аргумент. В Германии, когда горят дома булочников, мясники стоят и смотрят, и наоборот. А руководители промышленности скажут: «Мы войны не хотели». Нет, они не хотели, они только финансировали ее и сделали на ней хорошие деньги. А пасторы скажут: «Мы не хотели Гитлера». А теперь я спрошу тебя: кто его вообще хотел? Можешь ли ты сказать мне, что сделали эти люди, чтобы не допустить его к власти? Сегодня концлагеря переполнены. Я не знаю, сколько священников в Германии, но могу поспорить, что в лагерях их не наберется и пяти процентов. А что можно сказать о пехотном соединении, в котором только пять процентов солдат готовы умереть во имя победы?
Снаружи завыла сирена воздушной тревоги. По радио для разнообразия заиграли марш.
Тайхман чувствовал себя раздавленным. Слова Хейне засели у него в мозгу, словно наконечники стрел. Они вонзились в мозг быстро и без промаха. Он оказался совершенно беззащитным перед ними и не знал, как теперь от них избавиться. Засели они прочно. «Хейне прав и не прав, – думал Тайхман. – Все не так просто, как ему кажется; в мире нет чистых черных и белых красок, есть только разные оттенки серого».
– Вот такие мы люди, немцы, Ганс. У нас есть выдающиеся религиозные деятели и блестящие философы; у нас есть талантливые музыканты и солдаты; у нас есть оборотистые банкиры и замечательные сутенеры; словом, у нас есть все – кроме человеческих существ. Ну, вот они и прилетели.
– Да, все это очень типично для немцев.
Они услышали глубокое непрерывное гудение над головой. Выключили радио и слушали в молчании. Для них это было чем-то вроде природного явления, проявления высшей силы. Тявканье зениток показалось им абсурдным, вроде стрельбы из пистолета по луне. Гул не прекращался.
Они не стали убирать бутылки и поднялись на второй этаж в комнату Хейне. В лучах прожекторов падающие бомбы напоминали жемчужины. Небо над головой было кроваво-красного цвета.
Они стояли у окна, вдыхая едкий запах дыма, разносимого ветром, и слушали грохот разрывающихся бомб. Вдруг высоко в небо взметнулся столб пламени, словно кто-то подавал сигнал гигантским прожектором.
Позже, когда они включили фонограф, небо стало желтым, как сера. Самолеты улетели. Город полыхал в огне; воздух, врывавшийся в комнату, обжигал глаза. От него перехватывало дыхание. Но они не закрывали окон и продолжали слушать музыку.
Занимался рассвет. В комнате стало так светло, что Тайхман хорошо видел Хейне. Он неподвижно сидел в кресле, опустив голову. Лицо его выглядело осунувшимся. Тайхман подумал о вежливом маленьком профессоре и матери Хейне, принявшей яд, и о ее семье, погибшей в газовой камере, и испытал острое чувство стыда перед младшим лейтенантом Хейне, который через несколько часов уйдет в поход на подлодке. Неожиданно его пронзила мысль о том, как жестока эта война – даже в самый разгар боев она не казалась ему такой жестокой.
Женский голос на пластинке пел: «Теперь ты справился с тоской…», и Тайхман с удовольствием слушал этот голос. Но когда Хейне встал, чтобы перевернуть пластинку, ощущение ужаса вернулось; музыка отвлекла от тяжелых мыслей ненадолго. Тайхман не знал, хорошо это или плохо. Осталась всего одна пластинка, и «Реквием» закончится.
– То, что мы сейчас делаем, – заметил Хейне, – тоже типично для немцев.
– Что ты хочешь этим сказать? Мы ведь ничего не делаем.
– Вот то-то и оно, – засмеялся Хейне.
– Ты – зануда и софист. Я хочу сказать тебе одно: я буду продолжать воевать так же, как и раньше. И все эти слова о том, что мы проиграем войну, – полная чушь, это все, что я…
– Бедный маленький мальчик. Я сломал твою игрушку.
– Да, сломал, скотина. Раз и навсегда, и можешь теперь убираться в жопу, – огрызнулся Тайхман, стараясь показать, что рассержен. Но ему это плохо удалось, и тут он вспомнил об отце Хейне. – Но что касается твоего отца, Герд…
– Заткнись и спой лучше «Стража на Рейне».
– Сам заткнись! – заорал Тайхман. На этот раз он действительно рассердился. – Кто дал тебе право так со мной разговаривать?
– Но что же мне делать?
Они отмечали отъезд Хейне у Доры. Сразу же после обеда принялись пить. Несмотря на все старания Доры, обед был совсем не таким, как раньше. Они вскоре напились и понесли всякую чепуху. Ближе к вечеру Хейне бросил в лицо Тайхману безо всякого повода с его стороны:
– У тебя нет мозгов – одни кости да мышцы. Поэтому-то ты такой скандалист. Ты всего добиваешься своими кулаками. Ты пытаешься использовать те крохи мозгов, что дал тебе Господь, но их явно не хватает, и ты пускаешь в ход кулаки. Это все, что у тебя есть. Так что хвастаться особо нечем.
– А я и не хвастаюсь.
– Ты похож на Эмиля, только Эмиль был наивнее и скромнее тебя. Он плохо разбирался в жизни, ты – получше; да, иногда ты хорошо понимаешь, что к чему, но последствий предвидеть не способен. Достаточно хорошей свиной отбивной и бутылки вина, чтобы твои мозги отключились. И в этом твоя сила, если хочешь. Многого тебе не нужно. Женщины, конечно…
– Тебе, разумеется, они не нужны?
– Я принимаю их как необходимое зло – то, в чем время от времени испытываешь потребность. Но ты сделал культ из…
– Хватит. Заткнись…
– Ты живешь, развлекаясь. Ничего другого тебе не нужно. Ты – бык. Грубый, полный жизненной силы. И все.
– Это уже кое-что.
– А вкус у тебя, как у…
– Хватит, говорю…
– Нет, я еще не все сказал. Ты – придурок, ты…
– Герд! – заорала Дора.
– Да-да, придурок. И наслаждаешься жизнью, правда?
И прежде чем Тайхман смог ответить, Хейне дважды ударил его по лицу.
– Герд, угомонись, ради бога! – кричала Дора. – Он ведь сделает из тебя котлету.
– Не встревай, – урезонил ее Тайхман. – Ты ничего не понимаешь.
– Но ты,
Тайхман вел себя так, как будто ничего не произошло.
Чуть позже Хейне исчез. Тайхман решил, что ему стало плохо, и пошел его разыскивать. Одна из девушек Доры сказала, что он отправился домой. Тайхман ушел от Доры после полуночи.
Он добирался до Бланкенезе целых два часа. Дверь была закрыта, и это ему не понравилось; это означало, что Хейне еще не вернулся. Отперев дверь, он стал на ощупь искать свечу, которую они оставили в коридоре, – после вчерашнего налета в городе не было электричества. Но он не мог найти свечу. «Нет, – уверял он себя, – я не пьян, свеча куда-то пропала». Он пробрался в темноте в комнату Герда. Открыв дверь, увидел огарок свечки, догоравшей на полу посреди комнаты. «Герд здесь, – подумал Тайхман, – он, наверное, так напился, что забыл загасить свечу». Он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. От дуновения ветерка свеча погасла, но он успел увидеть Герда, который висел у стены напротив двери, там,
