что ты не пожаловалась на меня, и надеялся, что твоя реакция на мое неуклюжее… нет, непрошеное – признаемся себе в этом – признание была простым капризом. Дважды я поднимал парус и буксировал твою лодку в устье гавани. И оба раза ты посылала меня назад. «Но вы можете подождать», – говорила ты оба раза. Я ждал у конца мола, когда вы вернетесь, а затем брал вас на буксир и доставлял в порт. И не моя вина в том, что мне пришлось сопровождать тебя и в третий раз, поскольку твой муж пришел в док попрощаться с тобой. Твоя подруга собиралась провести несколько дней в Хиддензее и думала, что ты составишь ей компанию. По дороге я не проронил ни звука. Твоя подруга, жена командира порта, у которой были все основания не разговаривать со мной, несколько раз пыталась втянуть меня в разговор, но ты самым бесхитростным образом пресекала эти попытки. Ты должна признать, что я вел себя как подобает. На Хиддензее ты попросила подождать тебя. Я удивился, поскольку думал, что ты собираешься остаться на острове со своей подругой. Через четыре часа ты вернулась, села в лодку и велела мне отчаливать. Впервые после нашего разговора в кафе мы оказались одни. Я хотел попросить тебя забыть то, что я сделал, но, когда я произнес: «Фрау Вегенер», ты перебила меня и спросила, хочу ли я сообщить ей что- нибудь касающееся управления лодкой. Я ответил: нет. «Тогда молчите, – велела ты. – Вам приказано отвезти меня на Хиддензее и назад. Развлекать меня приказа не было». Именно так ты и сказала. И все мои надежды рухнули. Ветер крепчал, и наша лодка рывком перешла с правого галса на левый. Ты потеряла равновесие и чуть было – впрочем, я не уверен в этом – не свалилась за борт. В любом случае мне надо удержать тебя. Я не собирался дотрагиваться до твоей груди. «Если вы дотронетесь до меня еще раз, я доложу о вашем поведении ротному командиру». Услышав это, я еле сдержался, чтобы не выкинуть тебя за борт. Ты почувствовала это, и мне показалось, что впервые меня испугалась. И в то же самое время я понял, что ты мне никогда не простишь своего испуга. Мы больше никогда не встретились бы, если бы ротный не велел мне снова отвезти белье в город; в конце концов, я знал, где находится прачечная. Увидев меня у двери, ты не удивилась. До этого ты вела свою игру безупречно, и вот случился первый прокол. Я понял, что ты сама попросила ротного послать меня. Я увидел твою спальню, хуже того, я увидел твою ванную. Ты велела мне засунуть белье, твое грязное белье, в сумку. У тебя под платьем сползла с плеча бретелька, и ты засунула туда руку и подняла ее. Раньше ты отвернулась бы, – ты умеешь быть очень тактичной. Когда в первый наш совместный поход в город сержант осматривал меня, ты отвернулась. И даже более того. Теперь же ты, забыв всякий стыд, дразнила меня. Но это было еще не все. Пока я в ванной запихивал белье в сумку, ты ушла в спальню и вернулась, завернувшись в простыню, и бросила мне белье, которое ты только что с себя сняла. Потом ты вышла из ванной, чтобы дать мне время… В том, что случилось потом, не было ничего нового, ровным счетом ничего – просто еще одна вариация на старую тему. Теперь все кончено, и я чувствую себя круглым дураком, потому что поддался тебе. Может быть, во всем виноват мой возраст – сначала я выпью, если ты не возражаешь, иначе я так никогда и не доберусь до конца. Проклятье, почему я все время думаю об этом, ищу оправдания себе и ей, этой чертовой сучке, которая выглядит совсем невинной девушкой. Может, мне станет лучше, когда я допью эту бутылку. Наверняка станет. Мало-помалу я научусь тебя ненавидеть. К черту свитер и туфли. К черту всю эту историю. Надо выбросить ее из головы. Раз и навсегда. И никогда больше я не клюну на твое кокетство. Как бы ты ни старалась. Даже если ты будешь завлекать меня, как накануне своего дня рождения, когда ты неожиданно снова стала со мной ласковой. Из-за этой ласки я подумал, что ты перестанешь наказывать меня и забудешь, что произошло между нами. Может, ты сменила гнев на милость из-за того, что я никому не разболтал о твоем бесстыдном поведении. Разве я мог знать, что это очередное притворство? Я-то принял все за чистую монету. А не то я сказался бы больным, чтобы не ездить на этот пикник на Хиддензее. Утром мы вместе с ротным отправились туда на моторном баркасе. Мы нашли места для палаток и разбили их там, где трава была густой и шелковистой. Твою палатку мы поставили на опушке соснового леса. Капитан сказал мне, что под шелест ветвей дамы будут крепче спать; что ты думаешь об этом? «А может быть, они побоятся спать здесь», – предположил я. «Только не моя, – ответил он, – да и другая тоже жена моряка». – «И все равно, господин капитан-лейтенант, – сказал я, – шелест ветвей не заставит их крепче спать». – «Почему вы так думаете?» – «Ну, если дамы пугливы, значит, им чужда романтика». – «Наверное, вы правы. Я что-то не замечал романтических чувств у своей жены. Я бы даже сказал, что подобные вещи ей совершенно чужды. А вы, я вижу, разбираетесь в женской психологии. Теперь я понимаю, почему моя жена всегда просит, чтобы на яхте с ней ходили именно вы, ха-ха-ха». А потом мы вернулись в Денхольм. Ротный велел мне привязать парус и опробовать яхту, чтобы позже все прошло без сучка без задоринки. В три часа дня я вернулся из пробного плавания. Отъезд был назначен на четыре. Поднявшись на борт, ты поздоровалась со всеми членами команды и каждому пожала руку. Я тем временем возился с главным фалом. Я тоже могу быть тактичным! Ты подошла ко мне, протянула руку и спросила: «Вы меня не заметили, да?» Ты спросила это так ласково, что слова прозвучали как дружеская шутка. Незадолго до отплытия ты сказала мужу: «На улице теплее, чем я думала, оставлю-ка я свитер и туфли дома и надену лучше брюки, на природе в них удобнее». И ты спустилась вниз. Потом появилась со свитером и туфлями под мышкой. «Пусть вот этот большой парень отнесет их на берег. Он быстро бегает, даже с тележкой, не правда ли, господин Тайхман?» Твой муж сказал: «Хорошо, отнесите эти вещи в эллинг, да побыстрее». Когда я уходил, ты подошла ко мне поближе и с самой обольстительной из своих улыбок сказала: «Отнесите их лучше домой, зачем им лежать на виду у ваших товарищей, заходящих в эллинг? И не торопитесь, мы подождем». Эллинг располагался метрах в ста от причала, а твой дом – в семистах. Чем дальше я бежал, тем яснее мне становилось, что ты вновь меня одурачила. Я побежал медленнее. Потом перешел на шаг. Дойдя до казармы первой роты, я поднялся на третий этаж, из окна которого была хорошо видна гавань. Яхта ушла уже далеко от берега. Вы, должно быть, снялись в большой спешке. Твой муж, верно, и не заметил, что одного члена команды не хватает. Если ты ему не сказала об этом, он и не узнал. Когда я убегал, он был внизу. Вот и вся история. Если вдуматься, все это ерунда, сущая ерунда. Но она ранит, и очень сильно. На мгновение мне показалось, что я не вынесу этого. Но ты можешь вынести все, даже это, а ведь ты мягкотелый сентиментальный дурак и, только когда выпьешь, становишься болтливым, как старая прачка. Иди и повесься. Но нет, сучка, я не повешусь, не надейся. Ты все очень четко рассчитала. Но я понял намек. В семнадцать лет человек еще плохо умеет просчитывать свои шаги. Но я собираюсь подвести черту под своими расчетами, да, в семнадцать лет я уже могу это сделать. Но сначала я выпью. Здесь. А теперь вот что я тебе скажу – я тебя ненавижу. В семнадцать человек уже умеет ненавидеть. Я не пьян. Не приходи потом и не говори, что я был пьян. Мне семнадцать, а тебе сегодня исполнился двадцать один год. Когда тебе будет двадцать, мне исполнится двадцать четыре. Нет, наоборот, когда мне будет двадцать, тебе будет уже двадцать четыре. А когда мне будет двадцать четыре, тебе будет двадцать восемь. Запомни это. А когда мне будет двадцать восемь, тебе исполнится тридцать два, и ты станешь потасканной старой каргой. Я буду внимательно следить за тобой; я ведь знаю, как ты живешь. Никогда не включай свет по ночам, даже ненадолго, если живешь напротив казармы, забитой молодыми солдатами. Сначала закрой окно. Ах, ты не хочешь терять на это время. Очень мило с твоей стороны. Ты так легко относишься к жизни, черт бы тебя побрал, и ведешь себя так, будто сам Бог благословил твой брак. И все у тебя получается. Ты не хочешь детей, и их у тебя нет. Ты можешь даже порой протянуть человеку руку помощи. Но ты так здорова и безнравственна, что это не имеет никакого значения. Я видел твою ванную. И даже это не умалило твоей красоты. Да, ты красива. Но и только. Кроме красоты, у тебя ничего нет, ничего. Но хватит, Тайхман. Беда в том, что у тебя никогда не было девушки. И ты, сука, это сразу же поняла, разве не так? Но ты все равно не можешь выпить столько, сколько я. Ты и половины этого не выпьешь. Так что не думай, будто я пьян. Я хорошо знаю, что делаю. Сейчас я возьму твой свитер, расстелю его перед дверью твоего дома и засуну в него туфли, как раз туда, где должна быть твоя грудь, и я хочу, чтобы мимо твоей двери прошло завтра как можно больше мужчин и чтобы ты нашла завтра вечером свой свитер и туфли точно в таком виде, в каком я их оставляю. Я раскладываю его очень тщательно, чтобы ты не думала, что был пьян, и чтобы до тебя дошло, зачем я это сделал. А теперь я иду спать, и поверь мне, я буду спать как убитый.
Глава 4
Они возвращались тем же путем, что и прибыли. Половину второй роты распределили на минные тральщики. Весь первый взвод попал в 52-ю флотилию тральщиков под командованием капитан-лейтенанта Вегенера, порт приписки – Гамбург.
Тайхман, Штолленберг, Хейне, Бюлов, Форхёльцер и Фёгеле ехали в третьем классе. Фёгеле, шваб по национальности, был из третьего взвода их роты.
Друзья молчали. Они дремали, переваривая алкоголь, выпитый на прощальной пирушке. Когда в купе
