и воспламеняя их, оно превращает их в нечто большее, чем то, что может в них понять и высказать рассудок. Оно дает покой, который высится над всяким разумом. Язык может лишь лепетать об этом. И только с помощью образов и аналогий дает оно отдаленное и сбивчивое представление о себе.
4. «Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку» — кто не слышал высокого звучания этих слов Павла, не ощущал в них дионисийского упоения. Поучительно здесь то, что подобные слова, с помощью которых пытается найти выражение высшее чувство, возвращают нас к тем же «образам», что душевный настрой здесь «идет от образов», имеющих чисто негативное значение. Еще поучительнее то, что, читая и слушая такие слова, мы даже не замечаем того, что они представляют собой лишь негативное. То, что мы можем приходить в восхищение и даже в упоение от целых цепочек таких отрицаний, что сочинены целые гимны глубочайшей выразительности, в которых, собственно, ничего не сказано:
О, Господь, глубь безосновная, Как мне достаточно познать Тебя, Великую высоту твою. Как устам моим Назвать Твои свойства. Ты — море непостижимое, Я тону в Твоем сострадании. Сердце мое пусто для истинной мудрости. Обойми меня руками Твоими. Хотя себе и другим Я охотно говорю о Тебе, Но слабость моя остается со мною. Ибо все, чем являешься Ты, Все без конца и начала, И я теряюсь перед этим.[35] Поучительно это и как указание на то, сколь независимо положительное содержание от понятийного выражения, сколь сильно и основательно оно схвачено, «понято», сколь глубоко оно может быть оценено на уровне самого чувства и из него.
5. Просто «любовь» и просто «доверие», сколь бы радостны они ни были, не объяснят нам того момента восхищения, из которого ткутся наши нежнейшие и интимнейшие песнопения, полные страстной тоски по избавлению:
Иерусалим, ты, град высокий… Или:
Я видел издали, Господь, твой трон… Или чуть ли не танцующие стихи Бернара Клюнийского:
Urbs Sion unica, mansio mystica, condita caelo, Nunc tibi gaudeo, nunc tibi lugeo, tristor, anhelo. Te, quia согроге non queo, pectore saepe penetro; Sed саго terrea, terraque carnea, mox cado retro. Nemo retexere nemoque promere sustinet ore, Quo tua moenia, quo capitolia plena nitore. Id queo dicere, quomodo tangere pollice coelum, Ut mare currere, sicut in aère figere telum. Opprimit опте cor ille tuus tecor, о Sion, о pax. Urbs sine tempore, nulla potest fore laus tibi mendax. О nova mansio, te pia concio, gens pia munit, Provehit excitât auget identitat efficit unit.[36] Град мой единственный, Град мой таинственный, зыблющий светы! Он примерещится, и вострепещется сердце: «о, где ты?» Ты воздыхающим, изнемогающим успокоенье, Душам ревнующим, света взыскующим вечное рвенье. Там не кончается, полною чается, полною зрима Невозмутимая, неизъяснимая радость Солима! Лавры отрадами, кедры прохладами благостно веют, Стены топазами и хризопразами сладостно рдеют. Яшмы сияние, лалов пылание, свет сердолика — Свет милосердного и благосердного Божьего Лика. Нет там ни времени, нет там ни бремени, ни воздыханья, Но в бесконечности плещущей вечности преизлиянья.[37] Или:
Блаженнейшая сущность, бесконечная сладость, Бездна всесовершенного наслаждения, Вечное великолепие, роскошнейшее солнце, Не знающее ни изменения, ни перемен. Или:
О, тот, кто утонул бы В бездонном море божества, Того полностью оставили бы Забота, тревога и скорбь. 6. Здесь живо ощущается это «большее» fascinans. Оно живет также в напряженнейших восхвалениях святых даров, которые повторяются во всех религиях спасения. При этом оно повсюду оказывается в странном противоречии с бросающейся в глаза бедностью и детской наивностью образов или
