действительной жизни все происходит иначе. Я попросту возвращаю вам пуговицу, – сказал Митчель и передал ее Барнесу с вежливым поклоном. – Я предоставляю ее вам; она не принадлежит к моему гарнитуру.
– Не принадлежит к вашему гарнитуру? – повторил смущенный Барнес.
– Нет, она не принадлежит к нему. Мне очень жаль вас разочаровать, но это так. Я уже говорил, что гарнитур состоял первоначально из семи пуговиц, но на седьмой была вырезана голова Шекспира. Моя приятельница носит ее в виде брошки.
– Но как объясните вы, что на пуговице, находящейся у меня, бесспорно вырезан портрет вашей приятельницы и что она сходна с пуговицами на вашем жилете?
– Милый мистер Барнес, я этого никак не объясняю, потому что это не моя обязанность; это ведь ваше дело.
– А что скажете вы, если я решусь тотчас арестовать вас и предоставлю присяжным решить, принадлежала ли пуговица к вашему гарнитуру или нет?
– Это было бы для меня, конечно, в высшей степени неудобно; но подобной неприятности можно подвергнуться в любое время: я говорю о неприятности быть арестованным неумным сыщиком. Извините, не раздражайтесь так быстро; я подразумевал не вас, так как знаю, что вы слишком благоразумны, чтобы арестовать меня.
– Из чего, смею спросить, вы это заключаете?
– Во-первых, из того, что вы наверное знаете, что я не убегу; во-вторых, потому, что вы этим ничего не выигрываете, так как я легко могу доказать все, мною сказанное; да и вы в душе убеждены, что я не лгу.
– В таком случае у меня есть еще одна просьба: не можете ли вы мне показать седьмую пуговицу или, вернее, брошку? – произнес Барнес, встав с места.
– Вы требуете от меня слишком многого, однако я исполню ваше желание с одним только условием: обдумайте его хорошенько прежде чем согласитесь. Заключая пари, я совсем не думал о возможности втянуть в дело имя женщины, которую я люблю больше всех на свете. У нее седьмая пуговица, и она не расстается с ней. Вы ничего не выиграете, посмотрев на нее, так как это будет только подтверждением моих слов, а вы и так им верите. Но если вы мне обещаете, что никогда не потревожите этой дамы по занимающему вас делу, я готов свести вас к ней, и она расскажет вам историю пуговиц.
– Я охотно даю вам требуемое вами обещание потому, что не имею ни малейшего намерения тревожить даму.
– Хорошо. Так ждите меня ровно в двенадцать часов внизу в вестибюле, и я отведу вас на квартиру этой дамы; теперь же прошу вас извинить меня, мне надо еще одеться.
V. Седьмая пуговица
На втором этаже играющего такую важную роль в нашем рассказе дома, на 30 улице, жила миссис Ремзен, богатая вдова, вращавшаяся в высшем обществе, с двумя дочерьми, Эмилией и Дорой.
Миссис Ремзен имела, как говорится, открытый дом и играла заметную роль в обществе и во всех благотворительных учреждениях.
Эмилия, ее старшая дочь, двадцатишестилетняя молодая девушка, возбуждала всеобщий восторг. Прекрасно сложенная, с непринужденными царственными манерами, с прелестной головкой, красиво посаженной на великолепных плечах; черты ее лица не были правильны, но ее лицо производило впечатление высшей красоты, главным образом благодаря отражавшейся в нем душе, заставлявшей забывать все недостатки.
Ее помолвка с Митчелем очень поразила общество, в котором она вращалась, тем более что его ухаживание было стремительно, как буря, а помолвка произошла в первый же месяц их знакомства.
Митчель также принадлежал к высшему обществу, но он был в нем новым лицом, чем и было вызвано удивление при известии об их помолвке. «Кто он такой?» – спрашивали друг друга, и никто не мог ответить на этот вопрос. Он явился из южных штатов, и этого было достаточно, чтобы окружить его ореолом, ослепляющим тех немногих, которые делали слабые попытки заглянуть поглубже.
Миссис Ремзен попыталась воспротивиться, когда Эмилия заявила ей о своей помолвке, но в манере Эмилии было нечто, делавшее почти невозможным сопротивление ее желаниям. Это была женщина с сильной волей.
Семнадцатилетняя Дора представляла полную противоположность своей сестре. Это была просто милая, мягкая, очень впечатлительная хорошенькая девушка, очень любившая мать и обожавшая сестру, которую она называла «королева».
В то утро, когда Барнес нанес такой ранний визит Митчелю, сестры сидели в роскошно убранной гостиной своей квартиры.
– Знаешь ли ты, о чем я очень серьезно размышляла, королева? – спросила Дора.
– Ты и серьезно? – сказала Эмилия, смеясь, и ущипнула хорошенькую щечку сестры. – Куда тебе, маленькой шалунье, быть серьезной!…
– Ты думаешь? Послушай-ка, я попрошу Боба…
– Боба?
– Ах, мистера Митчеля. Я вчера сказала ему, что с этих пор буду звать его Бобом, на что он, поцеловав меня, сказал: решено.
– Он тебя поцеловал? Ну, маленькая бесстыдница, это мне нравится.
– И мне это понравилось, но не брани меня, потому что, ты знаешь, все, что говорит Боб, закон. Ты его так же боишься, как… ну, как другие молодые люди – тебя. Но вот, что я хотела сказать. Боб должен взять меня, когда вы в следующий раз отправитесь в театр. Что ты на это скажешь?
– Что я на это скажу? Я считаю это блестящей мыслью, потому что я очень тебя люблю, сестренка, и охотно доставлю тебе удовольствие.
