Она вспомнила себя — ту маленькую девочку, что прислонялась ухом к телеграфным столбам в аллее. Ты слышишь отдаленные звуки дальних далей? Манящее гуденье тишины?
Прочь, прочь! Она поняла, что однажды не выдержит, убежит и зароется в опавшую листву, заберется в кроличью нору там, за их садом. Ее вдруг охватило страстное желание бежать. Оно овладело руками, ногами. Сердце стучало, как молот о наковальню. Сейчас же!
Эстер нажала на ручку. Дверь легко поддалась, распахнулась во мглу коридора, освещаемого лишь синей мигалкой под потолком. Пахнет затхлостью. Где-то хлопнула дверь. Кап, кап, кап. — стучат капли о раковину.
Шаг, еще один! Минуту было тихо, но вдруг лестница заскрипела под чьим-то тяжелым шагом. Она научилась распознавать шаги людей, лиц которых не знала. Это идет грузный человек, страдающий одышкой. Нет, это не Павел, его она узнавала чутьем, обостренным вечным нетерпеньем ожидания. Сегодня, может быть, не придет, он что-то говорил об этом. Жуткий вечер!
Шаги приближались. Она испуганно отступила. Скользнула в комнату, захлопнула двери. Сердце подкатило к самому горлу. Шаги удалялись, заскрипели под ногами плитки галереи.
Эстер облегченно вздохнула.
Что было бы, если бы тот ее увидел!
Она умоется и будет ждать.
Может быть, он все-таки придет?
Девушка подошла к дверям, повернула ключ и гибким движением пробралась в темную мастерскую. Она обходилась без света, свободно минуя швейные машинки и манекен со сметанным пиджаком. Умывальник в углу. Вслепую она нащупала кран. Расстегнула блузку, направила струю на плечи. О, как приятно погрузить лицо в ладони, полные воды, и плескать, плескать холодную воду на шею, на волосы. Она так увлеклась, что не слыхала, как щелкнул выключатель.
Эстер вскрикнула. Схватилась за полотенце, прижала его к груди, непонимающе щурясь на лампочку.
— Попалась!
Человек стоял в дверях соседней комнаты, совсем близко и с любопытством разглядывал ее поверх очков. Голос его показался ей знакомым. Он был долговязый, тощий как жердь, немного сгорбленный, лысый. Он улыбался доброй улыбкой и был похож на волшебного старичка из сказки. Человек был вовсе не страшным, но Эстер не могла вымолвить ни слова.
— Откуда ты взялась, барышня?
Эстер молчала, дрожа от холода. Она смотрела на него расширенными глазами, полуоткрыв рот, и прижимала полотенце к груди.
— Так это ты хозяйничаешь здесь по ночам, — сказал человек с тихим смехом. — Вот я тебя и выследил. А почему ты молчишь? Ты немая?
Она покачала головой, но не издала ни звука.
— Ну, ну… ты не должна меня бояться. Одевайся и поговорим, хорошо?
Беда стряслась тремя днями позже. Жильцы, не колеблясь, сходились во мнении: здесь не обошлось без Рейсека. Дом от подвала до чердака заселяли старожилы, а они-то уж, говоря между нами, разбираются, кто чем дышит, понимают, с кем можно отвести душу и от кого лучше держаться подальше.
Но точно никто ничего не знал. Рейсек? Неужели? Тс…
Он с незапамятных времен жил на третьем этаже, и все-таки никто из соседей не мог бы с уверенностью сказать, что знаком с ним коротко, а с того момента, как молва разнесла по галерее слух, что Рейсек заодно с немцами, никто к дружбе с ним и не стремился.
Его знали как плохого соседа, живущего замкнуто. И жене он запрещал потолковать вволю с соседками у водопроводного крана. Рейсек держался с некоторым высокомерием, как человек, играющий в любительском спектакле важную персону, опасаясь уронить свое достоинство панибратством или грубостью. В доме знали, что его небольшая мастерская на окраине города безнадежно разорилась в годы кризиса. Он, как видно, тяжело переживал свой крах. Его привыкли видеть возвращающимся после ужина в свою квартирку с набитой сумкой под мышкой, обрюзгшего и задыхающегося, жалкого из-за своих тщетных потуг казаться благородным, из-за своей одышки и меланхолически опущенного носа.
Его жена скончалась еще в тридцать восьмом, угасла словно свечка, и никто в доме не заметил ее кончины. Умерла — схоронили, жизнь в старом доме поплелась дальше, своим чередом. Худосочный отпрыск Рейсека исчез из дому года через два после смерти матери. Говорили, что он учится в рейхе. Вы только подумайте! Рейсек! Время от времени он появлялся в доме, подняв воротник черного плаща, надвинув шляпу на лоб, топая по скрипучим плиткам галереи начищенными сапогами. Последний раз его видели месяца два назад. Он вышел из квартиры в немецком мундире, с чемоданом в руке. Рей-секи — отец и сын — прощались в дверях, кидались друг другу в объятия, целовались в губы. И старый Рейсек демонстративно хлопал своего солдата по спине. В этот вечер старик пьянствовал у себя в квартире с какими-то подозрительными приятелями, они орали до рассвета военные марши и били бутылки. В доме никто не мог спать. С тех пор пьянки стали повторяться все чаше, и дом молчаливо и без особого любопытства отметил: Рейсек запил! Мнение о нем изменилось. Если когда-то его считали безвредным, неприметным и даже чудаковатым, то в последнее время стали опасаться. При его появлении разговор обрывался на полуслове. Его избегали. Осторожно — Рейсек! Тесс! Но именно в последние месяцы он, этот нелюдимый человек, стал общительней, еще издали раскланивался, пытался завязать разговор. Глупец! Его окружала глубокая пропасть, и все попытки оставались безуспешными, ему не отвечали, лишь уклончиво пожимали плечами.
Попойки в его квартире становились все более частыми, недостатка в деньгах, как видно, не было. Еще бы! Он начал шикарно одеваться, и на галерее поговаривали даже, что дома он ходит в стеганом халате, какие носят разве что домовладельцы. Иногда его встречали в новеньком, с иголочки, костюме с бутоньеркой в петлице. Совсем жених! Не может быть, скажете тоже! Никто ничего толком не знал, никто его ни о чем не спрашивал. Он излучал доброжелательство, но молчаливая враждебность между ним и домом все возрастала.
А два дня назад произошло неожиданное событие. Рейсек выскочил из своей квартиры на галерею, сопровождаемый десятками внимательных взглядов из-за оконных занавесок. В его руке была какая-то бумажка. Казалось, он ослеп от слез. Рейсек рыдал в голос и дрожал всем телом. Постучал в соседнюю дверь и протянул удивленной женщине листок, не в силах вымолвить ни слова. Рейсек вздыхал, сморкался в пестрый платок. Соседка пробежала глазами письмо, сочувственно покачала головой, но ничего не сказала. От нее все узнали, что сын Рейсека погиб на Восточном фронте, под Харьковом, «за фюрера и великую Германскую империю». Так-так!
Женщина вернула письмо и закрыла дверь. Рейсек остался на галерее один. Он поплелся вверх по лестнице, постучал в дверь к художнику и, не дожидаясь ответа, ввалился в его мастерскую. Только богу известно, почему Рейсек направился именно туда! Все знали художника. Это был порядочный, немного странный человек. Возможно, Рейсеку захотелось излить свою душу такому же одинокому, как и он, или просто потому, что бывают в жизни моменты, когда никто не может оставаться наедине со своим горем.
Но через минуту Рейсек снова появился на лестнице. Он кубарем катился вниз. Задерживался, хватаясь рукой за перила, оборачивался и кричал, хриплым голосом обращаясь к дверям мастерской:
— Да, я горжусь! Вы угадали, вы… Да, я… горжусь!
Все были уверены, что он либо пьян, либо тронулся с горя, но его вопли были полны бешеной угрозой. И когда на следующий день стряслась беда, все соседи сошлись в одном: это Рейсек!
Павел и Эстер карабкались на скалистую горную вершину, они были уже высоко над седыми тучами и лезли все выше, боролись за каждый выступ, за каждый метр. Кто-то — лица его Павел не мог припомнить — приказал им забраться туда. Эстер выбилась из сил. Она показывала ему руки с кровавыми ссадинами на ладонях и плакала навзрыд. Павел успокаивал ее, убеждая лезть дальше. Но голоса своего не слышал. Он тащил ее, волочил за собой по острым камням, и сердце его разрывалось от нечеловеческих усилий. Выше! Павел боялся взглянуть вниз, чтоб не рухнуть в пропасть, подернутую грязными клочьями тумана, он смотрел только вверх. Осталось всего несколько метров: только обогнуть эту глыбу и подняться по
