сгорбленные плечи. Он швырнул окурок на дорожку и отважился спросить:
— Что с вами?
Она не изменила позы, не подняла головы. Вопрос повис без ответа. Он откашлялся и пододвинулся ближе.
— Вы плачете?
Девушка молча затрясла головой.
Зачем она лжет? Он подсел еще ближе, тщетно подыскивая слова.
Если протянуть руку, те можно коснуться ее.
Девушка резко обернулась. Темные расширенные глаза смотрели с таким необъяснимым ужасом и враждебностью, что Павел отпрянул. Нет, ее никак нельзя было назвать красивой, он заметил, что у нее широкий рот и веснушки на носу. «Рева и воображала», — подумал он и отвернулся. Перестал замечать, выказывая этим явное отсутствие интереса. Но встать и уйти не смог. Они долго сидели так, в гнетущем молчании. Ему показалось, что прошел целый час, прежде чем он решился обратиться к ней снова:
— Могу я чем-нибудь помочь вам?
— Нет. Оставьте, прошу вас! Не обращайте на меня
внимания!
— Но я… вы… ведь вы плачете… Я только… вы не
подумайте…
Он прислушался к своему отрывистому бормотанью, и ему показалось, что это говорит не он, а кто-то другой.
«Что же дальше? — Его самоуверенности был нанесен удар. — А дальше бери ноги в руки и катись, раз не умеешь заговорить с девушкой».
Время шло. Павел взглянул на часы. Десятый час, фильм уже начался, черт побери! Над городом нависла весенняя тьма. Но, оглянувшись, он остался сидеть. Девушка все плакала, низко опустив голову, всхлипывая. Павел решительно обернулся к ней.
Она выпрямилась, будто собираясь вскочить и убежать.
— Уходите!
Теперь он уже и вовсе не мог ничего понять и только растерянно пожал плечами.
Но почему… Ведь я…
Какое вам до меня дело? Отстаньте! Поняли?
Хорошо… если вы не хотите, — пожалуйста!
«Наверное, какая-нибудь психопатка, — решил он сердито. — «Он» бросил, и она решила наложить на себя руки. Собирается небось травиться спичечными головками! Ишь, как ощетинилась. А может, просто строит из себя, как все девчонки. Ну что ж! Прощайте, мадемуазель, всего наилучшего, разбирайтесь в своих делах сами, если не хотите разговаривать, — мне это ни к чему!»
Он решительно поднялся, достал сигарету, сунул ее с церемонной небрежностью в рот и полез за спичками, явно давая понять, что не интересуется соседкой ни капельки.
Она испугалась. Вскочила и, словно обороняясь, встала против него. Чемоданчик, который она все время лихорадочно прижимала к груди, выскользнул у нее из рук и, стукнувшись о бетонную дорожку, лег между ними. Он хотел надменно усмехнуться ее глупому испугу и удалиться с чувством полного превосходства, но чиркнул спичкой и, пораженный, застыл на месте, растерянно моргая глазами.
В трепетном свете, осветившем на миг ее фигуру, он успел заметить на помятом жакете ярко-желтую звезду с черными буквами: Jude.
У него вырвалось:
— Значит, вы?..
И умолк, забыв про сигарету. Спичка, догорев, обожгла пальцы, и только тогда он отбросил ее. Они стояли друг против друга, две безмолвные тени под угасающим небом.
Она с вызовом тряхнула головой:
Да. Ну и что? Струсили?
Чего мне трусить?
Он поднял чемоданчик с земли, поставил на скамейку. Девушка опустилась возле и обхватила чемоданчик рукой. Он сел рядом, беспомощно теребя пальцами лицо. Чемоданчик разделял их.
— Почему? Почему я должен бояться?
Она покачала головой.
— Почему? Вам что, дома не говорили? Или в школе? Вам же не разрешается общаться с такими, как я! Вы этого не знали?
Он не ответил. Он слышал ее дыхание. Девушка подняла лицо и уже спокойно смотрела на темное небо. Он сидел молча, упершись локтями в колени, и пошевельнулся, лишь услыхав ее приглушенный голос:
— Об этом можно рассказывать часами. Когда я была маленькой, то притворялась больной, чтоб не ходить в школу… иногда, боялась математики. Она мне не давалась. Теперь бы я уже ее не пропустила… теперь нет. Но теперь мне все запрещено. Даже кино…
Он машинально дотронулся до бумажника с билетом, но тут же отдернул руку. «Все равно уже поздно», — подумал он без всякого сожаления.
— Может, и сюда, в парк, мне тоже нельзя. Скорее нет, чем да… Сейчас это уже несущественно. Вот теперь вам все известно, можете уходить.
А вы?
Что я?
Вы пойдете домой?
Нет.
Почему?
— Потому что… еще не хочу! — нервно сказала она. — Почему вас это интересует? Это не ваша забота. Я — прокаженная.
— Не надо так говорить, — перебил он, — ведь я же так не считаю.
Она опустила голову.
— Не обижайтесь, — голос ее зазвучал мягче. — Было бы ужасно, если бы вы так считали. Вы бы донесли на меня. — Она вздрогнула от охватившего ее вдруг холода и съежилась в своем жакетике.
— Бррр, становится холодно. Смотрите не простудитесь. Почему вы не уходите?
— Я тоже еще не хочу, — отрезал он. — Я не малое дитя.
Смущение обрывало разговор. А вокруг них уже сгущалась непроглядная тьма. И стены домов, возвышавшиеся над парком словно крепостные стены, не светились ни единым окошком: черные шторы наглухо закупорили окна, за которыми дышали люди. О, эта тьма! Светящаяся точка сигареты случайного прохожего взметнулась над кустами и исчезла, а эти двое все сидели, поставив между собой чемоданчик, и пытались связать нить бессвязного разговора.
— Вы, наверное, подумали, что я буду приставать к вам,
правда?
— Да. Я так решила.
— Нет… Я просто так… Вот сижу здесь… У меня был билет в кино…
Она перебила его:
— Из-за меня вы не пошли.
Нет, пустяки, вы об этом не думайте, мне на это… гм… У нас сегодня были письменные. Я так боялся засыпаться по-немецкому… сами понимаете, сейчас… но…
— Не сердитесь, что я вам об этом напомнил.
— А я и не сержусь. Давайте не будем каждую минуту извиняться друг перед дружкой, ладно?
Он удовлетворенно кивнул головой, раздумывая, о чем говорить дальше. Он знал, что теперь не сможет просто так подняться, сказать: «Спокойной ночи» — и уйти.
Он показал на чемоданчик.
— А что у вас там?
— Все. Ничего лишнего. Платье, зубная щетка. Любимая книжка. И еще… Здесь гораздо меньше
