грозной красотой вволю. Палачам, изнывающим от жары, не терпелось промочить глотки, а судьи спешили доложить фараону о свершившейся казни.
Меня небрежно обмотали льняными пеленами, пропитанными горячей смолой и камедью, засунули в тесный гранитный саркофаг, опустили в чью-то заброшенную гробницу, где и замуровали, не забыв подложить под крышку саркофага несколько камешков. Дескать, подыши напоследок. Не надейся на быструю смерть.
Ничего, говорил я себе при этом. Может, так оно и к лучшему. Погулял на воле, пора и честь знать. Дома, поди, заждались. Сейчас попрощаюсь со Шлыгом – и вперед.
Однако все вышло совсем иначе. С лихвой хватило и страха, и мучений. За долгие годы совместного существования моя душа так сжилась с этим телом, что ни в какую не хотела покидать его.
Лишь когда смертный ужас достиг апогея, нутро спеклось от жажды, зловоние собственных испражнений стало невыносимым, а члены одеревенели от неподвижности, невидимая, но прочная пуповина, связывавшая душу Олега Наметкина с телом Шлыга, оборвалась.
Меня вышвырнуло в бессущность ментального пространства, а предок, оставшийся в одиночестве, наверное, умирал еще долго.
Впоследствии я узнал, что французские археологи обнаружили в Долине царей богатый саркофаг с безымянным телом, которое, вопреки всем правилам, перед захоронением не подверглось обряду бальзамирования. Сердце, внутренности и мозг находились на своих местах, зато в саркофаге отсутствовала обязательная для таких случаев Книга Мертвых – этот подробнейший путеводитель по загробному миру.
Но главное, что поразило археологов и о чем они потом частенько вспоминали, – это застывшие на иссохшем лице умершего следы долгой и мучительной агонии…
Возьмем такой вечный вопрос – во зло или во благо даются людям знания.
Один весьма умный человек (причем умный по меркам любого времени, недаром ведь его продолжают цитировать и ныне), будучи царем Израильским, так наставлял своих отпрысков: «Ищите мудрость, как серебро». Однако спустя некоторое время, претерпев всяческие невзгоды, ниспосланные богами за гордыню, он заговорил совсем иначе: «Во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, тот умножает скорбь».
Весьма примечательная эволюция взглядов.
К чему я это все говорю? Сейчас узнаете.
Что я знал о Древнем Египте до того момента, как схлопотал гвоздь в голову? Обыкновенный набор мещанских благоглупостей, в котором все перемешано – и Тутанхамон, и Нефертити, и Клеопатра, и тайные знания жрецов, и богоподобные космические пришельцы, и сокровища пирамид, и оживающие в свой срок мумии. Кажется, все.
Нет, вру! Еще я знал анекдот про Египет. Как говорится, простите за юмор.
На политзанятиях Василий Иванович Чапаев спрашивает у Петьки:
– Ты хоть одну африканскую страну знаешь?
– А как же! – отвечает Петька, озабоченный не только судьбой мировой революции, но и половыми проблемами пролетариата. – Ебипет!
Известный энциклопедист Василий Иванович Чапаев над этим ответом, конечно, задумался, только крыть ему нечем. Последнюю географическую карту еще в прошлом году на курево использовали. Но, похоже, не врет Петька. Кажись, есть такая страна в Африке. Не Ебипет, так Едрипет. Похвалив ординарца за ученость, Чапаев задает следующий вопрос:
– А какие, к примеру, в той стране животные водятся?
– Ебимоты! – немедленно докладывает Петька.
Возразить трудно. Фурманов в запое. Батюшку в расход пустили. Школьный учитель к белым сбежал. Иных интеллектуалов не имеется.
– Ладно, – говорит Чапаев. – Последний вопрос. Какие растения произрастают в той стране? Назови что-нибудь из самых известных.
– Эти… как их, – Петька чешет затылок. – Ебибабы, кажется…
– А вот и нет! – живо возражает Чапаев. – Неправильно! Зря я тебя, неуча, похвалил! Не ебибабы, а бабаебы! Книги надо читать, а не за Анкой в бане подсматривать!
Теперь о Древнем Египте, вернее, о Та Кемет, как называли эту страну местные жители, я знаю почти все.
Как-никак прошел ее пешком вдоль и поперек. Поднимался по Нилу до самых Асуанских порогов. Отдыхал в тени баобабов. Лакомился мясом бегемотов. Читал папирусные свитки, от которых нынче даже праха не осталось. Слушал предания, не дошедшие до Геродота. Участвовал в ночных мистериях жрецов бога Тота, чьи учения, распространившись по свету, впоследствии породили герметизм, алхимию, оккультизм, теософию и прочие тайные доктрины. Беседовал со звездочетами, знавшими об устройстве Вселенной куда больше, чем Птолемей Клавдий.
Кроме того, не стоит забывать, что я строил козни самому фараону, спал с его наложницами и был похоронен в царском саркофаге, пусть и без соблюдения должного ритуала.
Да только какая мне от всего этого польза сейчас? Вновь оказаться в Древнем Египте вряд ли удастся (кстати, и не тянет). Отбивать хлеб у профессиональных египтологов я не собираюсь, иначе пришлось бы заново переписать всю историю доантичного Средиземноморья. Не по плечу мне такой труд, да и не по нраву.
А держать все это в себе ох как трудно. Пусть наша душа отнюдь не воск, но печати, оставленные на ней жизнью, рано или поздно проявятся. Если, к примеру, ты привык в запале хвататься за рукоять шпаги, то будешь машинально искать ее и после того, как облачишься в монашескую рясу. Когда слово «хлеб» известно тебе на двадцати языках, ты когда-нибудь оговоришься, попросив ломоть не по-русски, а по-маовитски. Про наши сны – кривое зеркало прожитого – я и не говорю. Пусть мне даже удастся когда-нибудь забыть царский саркофаг, изгнать этот кошмар из снов невозможно…
Короче, нет ничего удивительного в том, что, очнувшись на койке в клинике профессора Котяры, я не смог сразу врубиться в новую действительность и, пугая медсестер, долго молол что-то на древнеегипетском.
Особенно досталось ненавистной Марье Ильиничне, прежде донимавшей меня то страхом смерти, то болью. На ее голову я обрушил целый ушат проклятий, понятных только базарным торговкам да уличным девкам города Мен-нефер, то бишь Мемфиса.
– Жми, старая цапля, на свою хреновину! Жми, пока у тебя не отсохли руки и не перекосило пасть! Я хочу назад! Здесь мне нечего делать!
Успокоили меня быстро. Человек под капельницей то же самое, что рыбка на крючке – делай с ним что хочешь.
Едва я стал приходить в себя, как Котяра и Мордасов засыпали меня вопросами, смысл которых угадывался с трудом. Ничего не поделаешь – долгое общение с шерденами, жрецами и царскими сановниками приучило меня совсем к другому образу мышления.
Тем не менее я пытался отвечать, поминутно путая русскую речь с египетской, греческой, финикийской и даже норвежской. Со стороны наш диалог, наверное, напоминал диспут немого с глухими. Тут надо отдать должное терпению и такту обоих профессоров. Никто не тряс меня за плечо и не орал в ухо: «Какой разведкой ты перевербован – хеттской, греческой, египетской, иудейской? Какое диверсионное задание имеешь?»
Прошло немало времени, прежде чем между нами установилось
