представится. Чем бы состязание ни закончилось, а поганый Ильдей нас обманет. Лучше мы их перебьем, чем они нас.
– Да у них только воинов при оружии больше двух дюжин, – засомневался Сухман. – Как ты их собираешься перебить?
– Стрелами из моей гондивы.
– Где еще та гондива?
– Там же, где и твой меч. Только гондиву мне скоро вернут, а меч тебе придется с боя брать.
– Когда начинать?
– Когда я первого печенега подстрелю… Эй, Тороп, ты все понял? – Добрыня обратился к слуге, который от него ни на шаг не отходил.
– Уши пока целы…
– Мне стрелять из-за прикрытия удобней. А самый надежный щит здесь – Ильдей. Едва я тебе подмигну, тащи этого гусака ко мне. Коли нож еще при тебе, кольнешь его для острастки в гузно.
– Похлопочу, вестимо, а уж там как получится…
Печенежские луки, сделанные из тиса и укрепленные роговыми накладками, славились далеко за пределами степи, но ни в какое сравнение с гондивой, конечно же, не шли.
Добрыня как бы для пробы натянул один из них и незаметно перерезал тетиву перстневым крючком.
– Слабовато, – констатировал он. – Не для русской силы делалось.
То же самое произошло и со вторым и с третьим луками. В руках Добрыни их тетивы лопались, словно были изготовлены из гнилых кишок.
Делать нечего, с разрешения Ильдея принесли гондиву и колчан стрел к ней (по уверению Добрыни, печенежские стрелы к его луку не годились – коротковаты, да и оперение совсем не то).
На состязание печенеги выставили знаменитого охотника, на лету сбивавшего даже стрижа. Он попал в запястье с первого выстрела. То же самое повторил и Добрыня. Мишень отнесли на пятьдесят шагов дальше. Печенег опять не промахнулся. Он стрелял почти не целясь, навскидку, и всем, включая далекого от ратных забав Никона, стало понятно, что на сей раз коса нашла на камень.
Очередь стрелять была за Добрыней.
– Да простит меня бог. – Он сначала глянул в небо, а потом обратился к сопернику, не забыв походя подмигнуть Торопу: – Прости и ты меня, человече. Твоя смерть мне не нужна, но и в живых тебя оставить невозможно.
Лучник упал, сраженный в самое сердце. За миг до этого Тороп, приставив к горлу Ильдея нож, погнал его к Добрыне. В дальнем конце ристалища вскрикнул печенежский воин, убитый собственным мечом, доставшимся Сухману.
Прикрываясь ханом, как щитом, Добрыня быстро и методично расстреливал печенегов. На один выстрел уходило не больше двух-трех секунд. С тыла опешивших степняков крушил Сухман.
В считаные минуты была одержана полная победа. В живых остались лишь те печенеги, кто, подобно старому Кюскелаю, не представлял никакой опасности или вовремя бросил оружие. Уцелел, конечно, и Ильдей.
– Вот видишь, великий хан, как все обернулось, – сказал ему Добрыня. – Кто коварен вдвойне, окажется в дерьме.
– Мои воины непременно вернутся, и тогда ты проклянешь день, в который родился на свет! – патетически воскликнул Ильдей, еще до конца не осознавший всю тяжесть удара, нанесенного ему судьбой.
– Пусть так, но тебе от этого легче не станет. В любом случае ты умрешь раньше меня.
Впрочем, смерть, пусть даже самая героическая, в планы Добрыни не входила. Усадив в седла связанных пленников (печенег в случае нужды мог управлять лошадью и без рук, держа повод зубами), богатыри поскакали на юг, где в укромной балке близ реки Нерпы их ожидал верный друг Дунай, приведший в Дикое поле тюрков и берендеев, нанятых за золото, некогда принадлежавшее князю Владимиру.
С некоторым запозданием, в свете значимости последних событий вполне простительным, итоги дня были подведены в поэтической форме:
Так и не дождавшись своего повелителя, печенежское войско остановилось на полдороге. Посланные обратно гонцы обнаружили кучу уже остывших трупов и уходящий на юг след – сакму.
Весть эта, вскоре облетевшая всех степняков, немедленно вызвала раздоры. В отсутствие верховной власти одни требовали немедленно пуститься в погоню, другие предлагали продолжить поход на Киев, третьи, ссылаясь на недобрые предзнаменования, собирались вернуться назад.
Не способствовала сплочению осиротевшего войска и многочисленная родня Ильдея, разные группировки которой зарились на ханский бунчук.
Двое суток продолжались жаркие споры, в ходе которых печенеги совершенно забыли об осторожности (да и чего им было здесь опасаться – не возвращения же парочки коварных русских богатырей).
На третью ночь в сонный лагерь ворвались враги. Застигнутые врасплох печенеги вынуждены были сражаться в пешем строю, весьма непривычном для любого степняка. Конные тюрки и берендеи трижды проходили сквозь их ряды – туда, обратно и снова туда. И если при первой ходке лошади то и дело натыкались на отчаянно обороняющихся людей, то во время третьей надо было изрядно постараться, чтобы отыскать живого печенега.
Добрыня и Сухман в этой бойне участия не принимали. Их путь лежал в Киев, все еще пребывавший в тревожном неведении.
Последнюю версту до Золотых ворот Ильдею пришлось идти пешком с волосяным арканом на шее, что служило главным доказательством одержанного богатырями триумфа.
Остальные пленники, обещавшие вскорости прислать за себя выкуп, были отпущены восвояси. Старый Кюскелай, в дороге сдружившийся с черноризцем Никоном, решил поменять подданство, дабы остаток жизни посвятить изучению теории и практики шашечной игры.
Киевляне, высыпавшие на стены, затаив дыхание, внимали песне, которую во всю глотку распевали Добрыня и Тороп:
По случаю столь блестящей и, главное, бескровной (а еще главнее – почти дармовой) победы полагалось бы закатить грандиозный пир с игрищами, но князь Владимир внезапно сказался больным.
Впрочем, Добрыню он все же принял, да еще не наедине, а в присутствии бояр, воевод, именитых горожан и отборных гридней (последние, наверное, должны были
