– Мне куда следует не надо. Мне надо к Радищеву.
– Будет тебе Радищев, будет… – Новиков почему-то погрозил караульным, мрачно взиравшим на них из-под низко надвинутых киверов. – Садись скорее ко мне.
– Уступаю твоим настоятельным просьбам, Николай Иванович. Хотя хотелось бы знать, кем ты станешь для меня в этом путешествии – Вергилием или Хароном?
– Верным Санчо Пансой, – молвил Новиков, достаточно подкованный в гуманитарных науках и даже переводивший некогда отрывки из Сервантеса.
Едва карета тронулась, как ее хозяин задернул шторки, и Барков мог теперь ориентироваться только по изменчивым городским шумам, доносившимся снаружи. На проспектах щелкали кнуты, звонко цокали лошадиные копыта и кучера орали свое неизменное «Поди, поди!». На набережных явственно слышалось грозное ворчание Невы, меряющейся силами с нагоняемой из моря штормовой волной. Преодоление мостов всякий раз было сопряжено с процедурой снятия рогаток и поднятия шлагбаумов.
Судя по этим приметам, Баркова везли куда-то за город, скорее всего в Царское Село. Что могло быть причиной подобной секретности, он – хоть убей – не понимал. Но радовало хотя бы то, что его не обыскали на предмет обнаружения оружия и не заковали в кандалы.
– Где ты пропадал столько лет? – спросил Новиков, когда коляска миновала очередную заставу, о чем возвещал барабанный бой и совершенно идиотские строевые команды вроде: «Граждане солдаты, извольте взять на кар-ра-ул!»
– Изучал жизнь во всех ее, так сказать, проявлениях. Преподавал латинский язык башкирам, слагал мадригалы казачкам, учил бурлаков светским манерам. Набирался новых впечатлений, размышлял над природой вещей, искал свое место в этом мире.
– Нашел?
– Увы. Натура моя такова, что я обречен на вечные поиски.
– Человек, одаренный такими свойствами, должен непременно состоять в братстве свободных каменщиков, чья основная цель – духовное самоусовершенствование и переустройство мира на принципах рационализма.
– Я бы рад, – ответил Барков. – Да с детства питаю предубеждение к циркулю и угольнику. Чарка и дудка – это мне больше по сердцу.
– Надеюсь, со временем мы вернемся к этой теме. – Новиков был явно разочарован. – И помни, что дверь ложи «Латона», в коей я имею честь состоять Великим Магистром, для тебя всегда открыта.
– И на том спасибо. Прежде-то вы меня не очень привечали. Не по нраву были мои семинаристские замашки, а особенно низкое происхождение.
– Почему же! – горячо возразил Новиков. – Ты мне, наоборот, всегда нравился. Из самой что ни на есть сарыни[63] поднялся до высот классического искусства… Я про тебя даже хвалебную статейку в «Словаре русских писателей» пропечатал.
– Читал. Наврал ты там, конечно, с три короба. Особенно про мою безвременную кончину. А вот относительно веселого и беспечного нрава в самую точку угодил. И поэтический слог, чистый и приятный, вполне уместно отметил. Даже цензор тайной экспедиции лучше не сказал бы.
– Тщился всех вас в веках прославить. – От похвалы бледная физиономия Новикова слегка порозовела.
– Сие зря… Очень сомневаюсь, что всех этих разлюбезных тебе Афониных, Башиловых и Веревкиных хотя бы лет через десять вспомнят. В истории русской словесности, кроме меня да Сумарокова, останется разве что Фонвизин. Только не Пашка, которого ты так хвалишь, а старший – Денис.
– Постой, а как же Ломоносов? – Новиков, увлекшийся литературной полемикой, утратил всю свою былую спесь. – Человек просвещенный и ума недюжинного. Слог его хоть и неискусен, зато тверд. Изображения сильны и свободны. Лично я ставлю его в ряд лучших наших стихотворцев.
– Сплюнь, – посоветовал Барков. – Ломоносов, царство ему небесное, был человек во всех отношениях достойный, но пиит никакой. Он гармонию слов не ощущал. В детстве, наверное, отморозил себе в Холмогорах соответствующий орган. Рифмы употреблял такие, что плакать хочется. Слова сознательно коверкал, чтобы ритмику сохранить. Поэзия должна звенеть, словно меч или лира, а у него она гундосила да сипела. Не своим делом человек занимался. Пусть бы и дальше трактаты о размножении русского народонаселения пописывал. А еще лучше – на деле бы этот славный народ приумножил. Не щадя, так сказать, чресел своих. Как племенной производитель Михайло Васильевич заслуживал всяческих похвал. Особенно в зрелом возрасте. Заявляю это с полной ответственностью, по праву ближайшего наперсника.
– А не завидуешь ли ты часом Ломоносову? – Новиков лукаво прищурился. – Он как-никак в профессора вышел. До статского советника дослужился. Собственный стеклодувный заводик имел. Крестьянами владел… Ты же, как мне помнится, так и остался переписчиком академической канцелярии. Ни славы, ни капитала не нажил.
– Главное мое преимущество перед Михайлой Васильевичем состоит в том, что я покуда жив. – Для убедительности Барков даже постучал себя кулаком в грудь. – А посему могу рассчитывать на получение незнамо каких чинов и должностей, вплоть до наместника бога на земле или цыганского короля. Да и отсутствие мое в обществе вовсе не означает, что я покидал ниву поэзии. Много вспахано, много засеяно, плоды уже созревают. В самом скором времени их сможет вкусить и местная публика, понимающая толк в изящной словесности. Собираюсь, например, опубликовать пространную поэму про то, как Геракл поочередно сожительствовал со всеми греческими богинями. Предполагаемое название «Олимпийская страсть»… Так и отметь это в своем журнальчике. Впрочем, как я понимаю, ты издательскую деятельность давно забросил и совсем иные труды сочиняешь?
– Некогда по мелочам размениваться. – Новиков погрустнел. – Народ надо спасать. Держава на волоске висит.
– Сами вы ее на этот волосок, из собственного срамного места выдернутый, и подвесили! Кроты слепые! Глухари самовлюбленные! Видя несомненные ратные успехи самозванца, надо было не императрицу свергать, а повсеместную помощь ей оказывать. Какие могут быть семейные дрязги, если дом полыхает! Как-нибудь потом разобрались бы, после усмирения мятежа.
– Мне странно слышать от тебя такие речи. – Новиков через лорнет уставился на Баркова. – Разве ты не соратник Пугачева?
– Пусть я и служу у него, но на собственное мнение право имею.
– Это уж как водится! Иначе бы ты и Барковым не был. У тебя, бывало, и пятачка на опохмелку не имеется, зато самомнения с избытком. Вследствие чего даже в кандалах сиживал.
– Кандалы на меня надевали за дерзость, а не за самомнение. Причем с ведома Ломоносова. Самому сейчас стыдно вспоминать. Каких только безумств по младости лет не совершишь! Только все это в прошлом. Нынче у нас совсем иные заботы.
– Известно ли тебе, какие планы строит Пугачев на эту зиму? – как бы мимоходом поинтересовался Новиков.
Однако этот вопрос пришелся Баркову не по вкусу. С душком был вопросик, с подковыркой.
– Ты меня куда везешь? – спросил он в упор. – К Радищеву?
– Куда же еще!
– Вот там обо всем и поговорим. Зачем одни и те же портки два раза кряду полоскать?
– Как угодно… – Новиков надулся и до самого конца пути словом не
