скопления народа Троцкий воспламенялся, словно племенной бык, подпущенный к телке. Причем воспламенялся всерьез и надолго.
– Товарищи, я рад приветствовать в вашем лице представителей народа, истерзанного войной, голодом и произволом властей! – воскликнул он, обращаясь к сытой, в пух и прах разодетой публике. – Гнев, накопившийся в ваших душах, ищет выход и вот-вот прорвется наружу, сметая все препоны и рогатки, устроенные продажным Временным правительством. В эту беспримерную историческую минуту, когда своевременна лишь одна наука – наука восстания, когда уместно лишь одно искусство – искусство баррикад, пролетариат должен сплотиться для решительного штурма бастионов буржуазии, в том числе и тюрем, в одной из которых, небезызвестных «Крестах», мне недавно довелось побывать…
Получивший некоторую передышку Джон Рид вернулся к кофе и мадере. Слушать набор этих трескучих фраз, в которых махровая демагогия сплеталась с дешевым популизмом и явной ложью, желаемое выдавалось за действительное и все призывы адресовались не сознанию, а самым темным инстинктам слушателей, для здорового организма было столь же вредно, как и вдыхание опиумного дыма.
С балкона Троцкий вернулся возбужденный, как после бурной любовной встречи, и сразу набросился на остывшего цыпленка. Джон Рид не преминул подольститься к нему:
– Своими речами, Лев Давыдович, вы кружите голову не только простым рабочим и солдатам, но и поднаторевшим политикам. Недавно один видный революционер в приватной беседе признался мне, что поклонялся Ленину только до тех пор, пока не услышал вас. Далеко, говорит, еще Ленину до товарища Троцкого. Этот и мертвых поднимет на баррикады.
– Только, пожалуйста, не противопоставляйте меня Ленину. – Троцкий перешел к десерту. – Ленин великий революционный стратег, и этого не могут затмить его отдельные идеологические и оганизационные ошибки, идущие от чрезмерного догматизма.
– Пусть он и стратег, спорить не буду, да только без вашего тактического чутья ничего не добьется. Что стоил бы Наполеон без своих солдат и своих пушек? А вы один замените целую армию.
– Вы так считаете? – Любой комплимент в свой адрес Троцкий принимал за чистую монету.
– Не я один! Такого же мнения придерживаются и большинство мыслящих революционеров. Да вам только захотеть – и Временное правительство капитулирует. Весь трудящийся Петроград, весь гарнизон, все балтийские матросы выступят по первому вашему зову. А когда победите здесь – просим на Запад. Но уже не под видом туриста, а во главе революционных армий. Грохот солдатских сапог для тамошних обывателей – куда более весомый довод, чем призывы агитаторов. Может случиться так, что Европейская социалистическая республика возникнет не через пять лет, а уже через год-два.
– Мысль, безусловно, занятная… – Троцкий призадумался. – А какую роль в этом плане вы отводите Ленину?
– Роль тени отца Гамлета, какую же еще. Где он сейчас? Никто не знает. Или опять сбежал за границу, или прячется в каком-нибудь глухом углу. Если и вернется, так только в самый канун восстания, чтобы снова сбить всех с толку, как это было в апреле.
– Какой нынче месяц? – спросил Троцкий, вслушиваясь в уличный шум, вновь расцвеченный приветственными возгласами «Лев Давыдович, с возвращением вас!» и «Лев Давыдович, покажитесь хоть на секундочку!».
– Да уж сентябрь наступил.
– Осень, моя любимая пора… А почему бы не подгадать революцию к двадцать пятому октября, дню моего рождения? – Пока это звучало только в порядке шутки, но ведь недаром говорят, что хорошая шутка дело рядит.
– Было бы просто замечательно! – Рида от собственной безудержной лести уже просто выворачивало. – Великая октябрьская троцкистская революция! Звучит!
– Надо подумать. – Троцкий промокнул салфеткой губы.
Рид вспомнил, что почти то же самое ему недавно говорил Сталин. Ну и мыслители подобрались, прямо один к одному! Спинозы на вас нет!
Страсти снаружи тем временем все накалялись, и в окно летели уже не только цветы, но и более увесистые предметы. Патронная гильза от трехлинейки, например, едва не угодила в вазу с фруктами.
– Уж простите меня. – Троцкий встал. – Нельзя долго испытывать терпение революционных масс. Мы ведь, по сути, всего лишь народные слуги. Пойду брошу парочку ободряющих слов.
Спустя минуту с балкона уже доносилось сакраментальное:
– Превратим перманентную бойню в перманентную революцию!
Теперь можно было вздохнуть спокойно. Переходя с митинга на митинг, с одного собрания на другое, с трибуны на трибуну, пересаживаясь из президиума в президиум, Троцкий поневоле дотянет до самого грандиозного представления в своей жизни – всеобщего вооруженного восстания. А уж потом пусть хоть удавится! Дальнейшее Джона Рида не интересовало.
Громадная деревянная бочка на колесах, запряженная парой костлявых кляч, негодных даже для живодерни, задом подкатила к берегу канала, огибавшего нищую городскую окраину. Содержимое бочки глухо плескалось, наполняя окрестности резким зловонием тюремного нужника.
Мужичок-парашник долго мучился с пугливыми лошадками, подгоняя их поближе к воде. Когда же дощатая крышка с ассенизаторской бочки была наконец снята, из густых нечистот, словно Нептун из пены морской, восстал могучий бородатый мужчина в драной тельняшке. Прохожие старушки, невольные свидетельницы этого воистину чудесного явления, перекрестились и от греха подальше пустились наутек.
Тщедушный парашник был заранее готов к подобному повороту событий, однако на всякий случай спрятался за лошадьми, словно ища защиту у этих разнесчастных тварей.
Слов благодарности от своего не совсем обычного пассажира он не ожидал, но и к такой лавине забористого военно-морского мата был тоже не совсем готов.
– Ты почему, селедка пучеглазая, драть тебя реей в зад, дерьмо под самую крышку налил? Сказано ведь тебе было, пингвин ушастый, только полбочки наливать!
– Кабы это от меня одного зависело, – стал оправдываться парашник. – Тюремный надзиратель над душой стоял и в каждое поганое ведро палкой тыкал. Кто бы меня с полупустой бочкой за ворота выпустил? Стража сразу бы недоброе заподозрила.
– Хорошо тебе, черпак дырявый, сейчас баланду разводить, а мне дерьмо пришлось глотать! – В доказательство этих слов моряк продемонстрировал свою бороду, слипшуюся явно не от каши с маслом. – Нас, балтийских матросов, в чем только не топили – и в соленой воде, и в собственной крови, и в зыбучих песках, а вот в говне еще никогда!
– Говно не срам, отмоется, – резонно заметил парашник, в этом вопросе, надо полагать, что-то смыслящий. – Я здесь с умыслом остановился. Место удобное. И вода чистая имеется. – Он указал на торчавшую невдалеке водоразборную колонку. – Попрошу на омовение.
– Попрошу? – взревел моряк, почему-то посчитавший вполне здравое предложение парашника за оскорбление. – Нет, это я тебя, чалдон трюмный, сейчас попрошу! Так попрошу, что ты по речным волнам, аки посуху улепетывать будешь!
Подняв фонтан брызг, весьма усугубивших кислую вонь, уже немного развеявшуюся на ветру, матрос покинул бочку и, в два прыжка оказавшись возле ошеломленного парашника, со всего размаха заехал ему кулаком в зубы. «Будешь знать, баклан японский, как полоскать в
