Делай со мной что захочешь

— Миссис Росс, этого я не знаю, но…

Она была такая красотка, настоящая красотка, — этому же теперь поверить нельзя! Я знала, что она больна, что ее плохо кормили, но никто не потрудился сказать мне насчет ее волос — вы только представьте себе: выкрасить девочке волосы в черный цвет! В черный! Девочке с такой светлой кожей, явной блондинке — это показывает, насколько он свихнулся… Да любой разумный человек выкрасил бы ее в каштановый или даже в рыжий цвет… но в черный!.. У меня сердце разрывается от одного ее вида… Но вы говорите, что ей гораздо лучше, доктор? Вы, кажется, смотрите на все оптимистически?

— О да, безусловно, — поспешил сказать он. — Безусловно, миссис Росс. Мы успели прийти ей на помощь до того, как возникли необратимые изменения в печени, и, вы сами видите, у нее сейчас хороший цвет лица, очень хороший… А все эти отеки, ссадины и расчесы пусть вас не волнуют, это дело временное, мы сладили с инфекцией и уже вывели из организма яд, так что теперь ничего серьезного нет, да и вообще ничего серьезного не было… Опасно было обезвоживание организма — за это мы сразу сумели взяться… И она все время была отличной пациенткой, отличной девчушкой… В некоторых случаях, когда ребенок страдает от недоедания или побоев, у него может наступить апатия, инертность, но ваша девочка беспрекословно выполняла все, что требовали сестры, она не противилась никакому виду лечения…

— Ах, значит, она хорошо себя вела? Она была хорошей девочкой? — переспросила мать Элины. Она с гордостью улыбнулась Элине. — Ты слышишь, Элина, доктор говорит, что ты отлично себя вела! Она хорошо себя вела? — обратилась она к сестре.

— О да, изумительно, просто изумительно, — сказала сестра.

— И пыталась говорить, она пытается иногда заговорить, — сказал доктор. — Мы все уверены, миссис Росс, что речь сама к ней вернется…

— Вы очень добры, вы меня очень подбодрили, — сказала мать Элины. — Это был для меня такой шок… Вот только одно: меня зовут не миссис Росс. Меня зовут Ардис Картер — так по документам: я снова взяла свою девичью фамилию. А мой псевдоним в искусстве — Бонита. Просто Бонита. Так и зовите меня: Бонита.

— Бонита?..

— Да, Бонита. Без фамилии… Элина, радость моя, ты меня слышишь? Плохие времена кончились, кончился кошмар. Я забираю тебя домой, и тебя будут лечить лучшие врачи, ты скоро поправишься, и будешь веселенькая, и снова пойдешь в школу, и снова будешь играть… Разве не чудесно? И ты снова будешь жить под крылышком у своей мамы, и ничего никогда больше с тобой не случится, — ты меня поняла? Почему ты ничего не говоришь, Элина?

Элина, запрокинув головку, молча смотрела на мать. Как чудесно — точно в новом сне — снова видеть оживленное красивое лицо матери, смотреть, как ее яркие губы раскрываются в улыбке, обнажая белые зубы. Губы Элины тоже разомкнулись, ротик раскрылся. Но во рту было очень сухо. А в глубине, в глотке, саднило — точно пузырь прорвался и засох.

— Твоя учительница так по себе скучает, душенька… Все эти недели она волновалась не меньше меня… Вы можете себе представить, как они там, в школе, волновались, — сказала мать Элины, слегка повернувшись к доктору, — особенно та женщина, при которой Элину выкрали… Вы же понимаете, всего этого могло и не случиться, моя дочь могла быть сейчас вполне здоровой, если бы та женщина честно выполняла свои обязанности и следила за площадкой для игр… Уж можете мне поверить, у нее неприятности только начинаются. А что до моего мужа, если его когда-нибудь поймают… Ну как могла полиция упустить его? Ведь его фотография вот уже два месяца как разослана повсюду! Но я нисколько бы не удивилась, если бы он оказался здесь, в городе, — может, он даже шпионит сейчас за вашей больницей. Он ведь совсем не сумасшедший — лишь притворяется… вот только хитер, как сумасшедший… вы себе представляете, каково было моей дочке, когда он выкрал ее? Ничего удивительного, что она не может говорить. Но мне сказали, что его нельзя привлечь к суду за кражу ребенка — к нему неприменим федеральный закон… тот, который был принят после того, как у этого несчастного Линдберга выкрали малютку…

— Вы имеете в виду смертный приговор?.. — спр‹осил доктор.

— Да. Мне сказали, что к моему бывшему мужу этот закон скорей всего неприменим, нельзя ему вынести такой приговор, — сказала мать Элины, — потому что он — отец девочки и он не требовал никакого выкупа или чего-либо в таком роде… Но ведь он же выехал за пределы штата, сказала я им. А они сказали… А ну их к черту, женщине в законе не разобраться… Элина, душенька, ты такая худенькая! Нужно много любви, чтобы выходить тебя, верно? Ну, поцелуй же как следует свою мамочку.

Она снова нагнулась, подставив щеку, — Элина поцеловала ее.

— Сладкая крошечка, милая ты моя, — прошептала мать Элины, — ты снова станешь хорошенькой, и ничто не будет тебе грозить… Можешь сказать мне «здравствуй»? Клянусь, что можешь. Клянусь, что скажешь, если постараешься.

— Если не нажимать на нее… — начал было доктор.

— Элина, что надо сказать? Скажи «здравствуй» мамочке!

Элина почувствовала, как глотка у нее вспухает, так что даже больно. Каменеет. Высохшие, разошедшиеся связки старались сократиться, прийти в движение, что-то создать. Мать с улыбкой смотрела на нее, глаза в глаза — голубовато-серые глаза смотрели в глаза Элины, — ив глазах у девочки появилась сосредоточенность, рожденная желанием заговорить.

— Я ведь могу подумать, что ты не хочешь, чтобы я была тут, — сказала Элинина мама, и уголки ее рта слегка поползли вниз. — Я могу подумать, что приехала сюда зря… что ты хочешь, чтобы я вернулась домой и оставила тебя здесь…

Элина вцепилась матери в локоть.

— Да, душенька, так что же надо сказать? — не отступалась мать. — Ты любишь свою маму? Ты моя красавица! Ты любишь свою маму?

— Я… — начала Элина.

— Да, да, ты — что? Ты — что?

Элина почувствовала, как воздух ворвался в гортань, и она чуть не задохнулась.

— Я… люблю тебя… — еле выдохнула Элина.

Мать смотрела на нее. Секунду царило молчание. Затем очень тихо, почти шепотом, мать Элины произнесла: — Скажи нам еще раз, душенька?.. Можешь?..

— Я люблю тебя, — сказал Элина.

И мир снова стал прекрасным.

6

Я сказала — Мне стыдно подвала. А она уставилась на меня. Точечки в ее глазах стали совсем маленькими, она будто пригвоздила меня своими глазами — так уставилась. Я сказала что-то не то. Я, заикаясь, повторила еще раз — Мне стыдно подвала — и заплакала, а они засмеялись надо мной…

Когда я вернулась домой, я все ей сказала. — Почему же они над тобой смеялись? — спросила она.

Потому что я неправильно говорю.

А что ты неправильно сказала? — спросила она.

Я сказала — Мне стыдно, — а мисс Фрай остановила меня и сказала — Что это значит, Элина? Это значит — тебе страшно? Тогда надо сказать — боюсь. — No они все смеялись надо мной.

Почему же ты не могла сказать, что тебе страшно? — спросила моя мама.

Не знаю.

Я не желаю, чтобы эти маленькие мерзавки смеялись над тобой, — сказала моя мама. — Я этого не потерплю.

— Почему ты боишься гардеробной, Элина? — спросила мисс Фрай.

— Там темно…

— Что значит — темно? Ведь когда у вас гимнастика, там, внизу, вовсе не темно, верно?