Делай со мной что захочешь

Сев в машину, он уткнулся головой в руки. Рэйчел втиснулась на сиденье шофера. Она чуть не рыдала от досады; с силой воткнула ключ в зажигание.

— Ты никогда столько не пил. Спиртное бросается тебе в голову, ты не умеешь держать себя в руках. Ах ты проклятый. Я забираю Роберта и уезжаю… ты этого хочешь, да?

А Джек снова видел гладкий кафельный пол — очень чистый и надраенный. Если кто-то там и умер, все следы крови, конечно, уже исчезли. Возможно, тогда пятно было большущее — размером и формой с человека. Оно, наверно, было темное, можно было поскользнуться и упасть в него. Или выбраться из него — выскочить, родиться. И он почувствовал, что сейчас родился там, на полу малой столовой.

А Рэйчел говорила:

— …ты хочешь уничтожить нас обоих, нашу совместную жизнь… А что будет с Робертом? Что?..

— Извини, — вежливо сказал Джек. Он открыл дверцу машины и перегнулся — его начало рвать чем- то горьким и непонятным, если не считать нескольких острых соленых кусочков, похожих по вкусу на дорогие орешки. Затем он вытер рот и снова закрыл дверцу. — Вот теперь я в порядке, — сказал он. — Теперь я могу ответить на все твои вопросы.

Рэйчел плакала злыми слезами.

7. Джек смотрел на своего сына — смотрел, как тот подошел к дивану… как малыш взял его очки, очки для чтения, которые он только что купил… смотрел, как обеими ручонками поднес к лицу и попытался надеть. Худенький мальчик с узенькой грудкой, сосредоточенно-серьезный — словно он проводил смертельный опыт. Джек наблюдал за ним. Он улыбнулся, глядя в невидящие глаза мальчика, — очки в черной роговой оправе были слишком велики для его лица. Да, он проводил опыт.

— Ты что-нибудь видишь? — спросил его Джек.

Роберт сорвал с носа очки и бросил их назад на диван.

Жест не был шаловливым.

— Ничего я в них не вижу, — сказал Роберт.

Джек почему-то почувствовал себя обиженным.

8. Однажды утром она позвонила ему.

Он настолько забыл ее, забыл об угрозе ее возникновения, что даже попросил без всякой задней мысли повторить — он не расслышал — как ее зовут?

Она назвалась.

— Я хочу поговорить с тобой… — извиняющимся тоном сказала она.

Джек был до того потрясен, что не мог произнести ни слова.

— Джек?.. Я просто хочу поговорить с тобой… спросить…

Взгляд его дико метнулся к календарю, висевшему на стене над письменным столом: его первым побуждением было проверить число, установить факт — было 5 сентября. Затем он услышал свой голос:

— Элина, нет. — Нет. — Голос его звучал обычно, хотя сам он сидел сжавшись, застыв; он уже больше ничего не видел.

— Не могла бы я приехать повидать тебя? — спросила Элина. — И Мереда Доу тоже… как-нибудь?.. Ты не мог бы взять меня с собой к нему?

— Я больше не веду его дело.

— А могу я посетить его?

— Он слишком болен, он в психиатрическом отделении, — нетвердым голосом произнес Джек. — Нет, его нельзя видеть. И, Элина, я не могу с тобой говорить, я сейчас повешу трубку. Не надо.

— Я думаю о тебе… Я уже давно хочу с тобой поговорить, — еле слышно произнесла она. Интересно, подумал он, где она сейчас: казалось, она говорила издалека. — Джек?.. Я ведь только хотела…

— Нет, прошу тебя. Прекрати.

— Я знаю, что ты усыновил ребенка… верно?., и я знаю, я знаю, что ты говорил… и я понимаю… я вовсе ведь не собираюсь…

— Нет, собираешься. Именно это у тебя на уме — иначе зачем бы ты стала звонить? Я вешаю трубку.

Она молчала, словно сдаваясь на его милость. Он почувствовал, как все в нем всколыхнулось, устремилось к ней, — чувство было таким чистым, как будто в нем не было ничего личного.

— Джек?.. — произнесла она.

Тогда он повесил трубку.

Он вышел из здания, где была его контора, и прошел несколько кварталов до бара на другой стороне Вудуорд — авеню, достаточно далеко, чтобы там не оказалось никого из знакомых. Ему было плохо. Мелькала дикая мысль, что надо позвонить ей: ведь он хотел сказать… хотел…

В баре было довольно много народу, хотя время еще не подошло к полудню. Джек не без удивления подумал, до чего же здесь хорошо, среди этих сомнительных оборванцев, которые не знают ни его, ни о нем, белых и черных, нимало не интересующихся, какого ты цвета, да и вообще ничем не интересующихся… Он встал в конце стойки — там было ровно столько места, чтобы можно было втиснуться одному человеку. Он заказал стакан пива, взъерошил обеими руками волосы и попытался разобраться в своих мыслях…

Сердце у него в груди так стучало, точно перед ним был противник. А он должен защищаться, должен драться. Необходимо драться — иначе почему он весь так напряжен? Он вспомнил, как поджидал ее — в той комнате, а раньше в номере гостиницы, — какое им тогда владело напряжение, как он был жалок и как этого стыдился. А он-то считал, что он — гигант, что в нем сидит злобный дух, готовый выскочить во внешний мир, почуяв запах крови и плоти, готовый совершить любую жестокость, чтобы разрядиться. Поджидая Элину, он рисовал ее себе в воображении, страшился ее, вызывал ее образ перед своим мысленным взором и отсылал этот образ назад, и снова требовал, чтобы она появилась, — и так бесчисленное множество раз, но по — настоящему любовь к ней появлялась, лишь когда она приходила и он подчинял ее себе, погружался в нее. И он испытывал такое наслаждение, словно от пытки, — чувство, которое он не в состоянии был даже определить: оно не было человеческим. Оно было унижающим человека.

Элина, нет. Он только что сказал ей эти слова и поступил вполне разумно. И еще раз: Нет.

Он повесил трубку.

Он поступил абсолютно разумно и был доволен собой. Жить — не обязательно, но если уж ты живешь, то должен совершать некоторые обязательные поступки, — Джек это знал. Глаза у него и сейчас жгло при воспоминании о владевшей им страсти, но он заставлял себя пить пиво, пить пиво утром, Джек Моррисси в баре в половине двенадцатого утра — еще один из числа удивительных поступков, которые, как выяснилось, он должен делать. А почему бы и нет? Он полностью владел собой. Постепенно он успокаивался: тело его осознало, что ему, возможно, и не придется драться.

Над стойкой бара работал телевизор, хотя никто его не смотрел. Показывали какой-то документальный фильм о подводной войне… Джек глядел на смутные очертания акулоподобных ракет и снарядов и ничего не понимал. Он подумал: «Я все равно не мог бы ей позвонить — я ведь не знаю, где они теперь живут».

В следующий раз, когда у него на столе зазвонит телефон, это будет уже не Элина.

И все же ему было как-то не по себе. Он в общем-то не любил пить, никогда не был в состоянии выпить много, но это помогло подавить смятение. А он в панике вдруг увидел, как блеснул нож, вонзаясь ему в грудь, чтобы вскрыть сердце, схватить его и вырвать… Он закрыл глаза, думая, действительно ли вот так порой умирают люди, думая, бывает ли так, чтобы людям вырезали сердце, чтобы это сердце потом держали у всех на виду, перед ликующими толпами… Такого не бывает — сказал ему кто-то однажды. И все же, а что, если бывало? Если такое случилось — пусть с одним-единственным человеком, однажды в истории? Всего лишь однажды?

Он почувствовал знакомое, страшное нетерпение, предельный накал мозга — признаки, сопутствовавшие его жажде обладать Элиной, и страх, как бы что-то не получилось не так: а что, если она не придет к нему, перестанет его любить или его тело не послушается и не сможет любить ее. И тогда — смерть, и какая! Единственным лекарством против этого страха было женское тело, так что желание, владевшее им, не было обычным, человеческим, оно было безмерно и безумно, непереносимо. Вот он