город». «Городскими» восхищаются, но им не доверяют; зачастую о них упоминают насмешливо, с язвительной улыбкой. Они владеют землей и еще каким-то имуществом, но главная их сила — само родство, родня у них повсюду, даже в Европе, счету нет двоюродным и троюродным братьям и особенно сестрам, только и слышно, что опять которая-нибудь с кем-то «помолвлена»… Кречету во всем этом мерещилось нечто священное и грозное. Съежившись где-нибудь в уголке, робкий, смирный, терпеливый, он сидел и слушал, а внутри, словно смертоносный цветок с острыми и жгучими лепестками, росло нестерпимое желание стать одним из этих людей, таким же, как они, настоящим Ревиром. Да, непременно надо стать одним из них, все понимать и всем владеть…
— О господи, уж это фермерское хозяйство… пшеница, коровы… — устало и мило вздохнет иной раз женщина помоложе — чья-нибудь дочка, которая рвется прочь из этой глуши. Или чья-нибудь молодая жена. В семействе появились две или три замужние женщины еще моложе Клары; они ни капельки не стесняются, храбро встревают в разговоры, закидывают ногу на ногу, одергивают на себе юбки. Клара красивей их всех, но им, видно, это все равно. Когда разговаривают одни женщины, надо садиться где- нибудь в сторонке, вроде не пристало ему с ними сидеть (Ревир терпеть этого не может), но Кречет очень старается расслышать, что они говорят. Что говорит мать? Он сгибается над книжкой, будто читает, и ежится от сраму, когда чувствует, что опять перед Кларой кто-то задирает нос. Хуже всего, что сама она этого, кажется, не чувствует.
Остальные ребята бегут из дому, за сараи и амбары, на луг, на речку, которая уж непременно вьется где-нибудь поблизости. Без ручья или речки никак нельзя, это известно. У каждого хозяина на каждой порядочной ферме должна быть своя речка. Мальчишки не знают удержу: то загоняют корову так, что она потом не дает молока, то дразнят лошадей на конюшне, пока те не начнут бешено бить копытами и метаться в стойлах, кидают камнями в цыплят, стравливают петухов, гоняются за кошками, заберутся на яблоню и, оседлав сучья повыше, затеют драку; а то пустят под гору чью-нибудь машину или стащат сигареты и курят не где-нибудь, а непременно на сеновале, подначивают друг друга — кто храбрей? — и на подначку обычно прыгают с высоты десять, а то и пятнадцать футов. Роберт и Джонатан всегда озоровали вместе со своими двоюродными братцами (Кларк был уже слишком большой, ему это было неинтересно, а теперь он иногда вовсе не ездит на эти сборища), а Кречет оставался в доме, так было безопаснее. И пускай дразнят, подумаешь. «Птенчик! — кричали ему. — Маменькин сынок!» После смерти Роберта дразнить перестали. И тут Кречету стало как-то сиротливо и ненадежно. Он и радовался, что его оставили в покое, и все же как-то было не по себе. Хорошо бы поднять глаза и увидать где-нибудь Роберта, даже если Роберт только затем и появится, чтоб его дразнить…
Из всей этой оравы ему нравилась только одна двоюродная сестра. Другие девочки были такие же шумные и озорные, как мальчишки. Вся школа знала, что ревировские девчонки могут за себя постоять. А эта не гоняла со всеми, потому что, по словам Клары, она была «дохлая». Ее звали Дебора, она была дочь Джуда, много моложе Кречета. Она тоже всегда сидела со взрослыми женщинами, но у нее это получалось естественней. У Деборы были длинные, густые каштановые волосы и очень бледное кукольное личико; она любила читать, и они с Кречетом менялись книгами. Ее мать хвастала, что дочка уже в пять лет свободно читала. Кречет терпеть не мог эту женщину и потому ей не верил. Но, застав Дебору одну, подходил и спрашивал:
— Ты что читаешь?
— Бабушкину старую хрестоматию, — отвечала она.
Она была совсем еще маленькая, а вела себя как большая. Кречету казалось — она куда умней, чем обе их матери; и какие-то необыкновенные у нее глаза: глубокие, тихие, заглянешь в них — и уже не оторваться… Женщины уселись в кружок, трещат как сороки, а она пристроится с книжкой где-нибудь сбоку или у окна, и, видно, ей ни до чего больше нет дела. И всегда у нее выбиваются прядки длинных каштановых волос и падают на узенькие плечи. За окном носятся, орут остальные ребята. Кречет иной раз говорит Деборе:
— А ты почему не хочешь с ними играть?
А она глянет на него, как на пустое место, и ответит:
— Потому что не хочу.
И если он от нее не отходит, Дебора все равно не очень-то с ним разговаривает; ей интереснее читать книжку. Кречет и сам не понимает — то ли она ему нравится, то ли от нее воротит. А она его, наверно, терпеть не может, так же как и все двоюродные, только почему-то кажется: это совсем не из-за Роберта.
Однажды Кларк повез Клару в город (ей надо было что-то купить) и заговорил с нею, как никогда не говорил прежде.
— Джонатан совсем свихнулся, — сказал Кларк. Он был большой, неуклюжий и сам это понимал. С высоты своего роста он неловко заглядывал Кларе в лицо и старался говорить потише, чтоб не оглушить ее своим громыхающим басом. — Папе говорить неохота, он разозлится, я уж и не знаю, что тогда будет. А только Джон свихнулся, невесть что делает. Не знаю, что только с ним будет.
— А что он такого делает?
— Завел дружбу с двумя парнями… один — Джимми Лор, знаете такого? Он служил на флоте и вернулся, никто не знает почему. Джон все время околачивается с ним и еще с одним малым. Я про них слыхал всякое.
— А что?
— Да всякое, — уклончиво, печально сказал Кларк. И глянул на Клару. — Я думаю, может, это из-за Кречета.
— Из-за Кристофера, — поправила Клара.
Имя «Кречет» ее теперь смущало — неподходящее имя. Да и не имя это вовсе.
— Ага, из-за Кристофера, — повторил Кларк. Лицо его медленно наливалось краской. — Кре… Кристоферу ученье легче дается, он в школе лучше всех соображает. Пожалуй, дело в этом. Когда-то Джон был в школе самый толковый, и с ним все носились.
— Ну а кто ж виноват? — сказала Клара и умолкла, будто сама поняла, как грубо это прозвучало. Потом продолжала: — Очень жалко. А вот со мной он неплохо ладит.
— Может быть.
— И с отцом неплохо ладит.
— Н-ну-у…
— Что такое?
— Он мне иногда говорит, что ненавидит папу. Так и говорит.
Клара впилась в него острым взглядом, будто он, сам того не понимая, доверил ей бесценную тайну.
— Несколько лет назад он тоже такой был, когда мама умирала. Я хочу сказать, совсем от рук отбился. С утра до ночи все только читал, растянется на полу, на животе, с книжкой… а папа хотел, чтоб он бывал на воздухе, помогал по хозяйству, — задумчиво говорил Кларк. Он рассеянно оттирал залепленную грязью баранку своей великолепной машины. И он и Клара смотрели, как хлопьями осыпается грязь. — Это было еще до того, как вы сюда переехали… Мы ведь про вас сразу узнали. Я хочу сказать, это все знали. А мы с Джоном узнали от ребят в школе. Роберт тогда еще в школу не ходил. Мальчишки нам говорили про папу всякое, просто житья не давали, и мне пришлось кой-кого излупить, а потом дядя Джуд с нами поговорил и объяснил, что лучше нам не ершиться. — Кларк сам себе удивлялся: почему он об этом заговорил? — В ту пору Джон совсем было от рук отбился. Один раз ночевал у кого-то в сарае, домой заявился утром. Папа его тогда высек. Он тогда в последний раз Джона высек: Джон после этого заболел. Он не такой крепкий, как я. Видали, как у него ребра торчат? — спросил Кларк, поглядел на Клару и так поморщился, что Клара невольно кивнула: их роднила спокойная, почти животная уверенность в своей силе и здоровье, свойственная лишь тем, у кого красивое тело. — Ну вот, теперь он опять становится такой, только еще меньше бывает дома. Все время где-то гоняет. Клара сказала негромко:
— Очень жалко, огорчил ты меня. Я Джонатана люблю.
— Ага, он парень хороший. Он хороший.
— По-моему, и он меня любит.
Кларк промолчал.
