и бросив на них горсть щепок. — Больше-то в Лимпопо писать нечем. Вы вслух читайте.
— «Здравствуй, дорогая внучка Лилечка, — начал Смыков, с напряжением разбирая нечеткие, расплывшиеся на мездре буквы. — Извини, что долго о себе весточки не подавала. Оказии не было. А нынче один хороший человек в ваши края собирается. Он тебе мою записочку передаст, а к ней кое-что в придачу. Так уж, родненькая, повернулась жизнь, что на старости лет я замуж вышла. Супруг мой хоть и арап некрещеный, но человек незлобивый, хозяйственный. Коров имеет столько, что и не сосчитать. Меня жалеет. Обещал старшей женой назначить. Их у него уже три есть, да все арапки тощие. А здесь ценятся женщины солидные, вроде меня. Если тебе совсем туго придется, перебирайся ко мне. Мы и тебе мужика сосватаем. Может, даже шамана. Будешь тогда каждый день молоко кислое пить да на львиных шкурах полеживать. На том заканчиваю. На коже писать несподручно. Замучилась совсем. Если кого знакомого встретишь, привет передавай. А как меня отыскать, тебе тот человек подробно растолкует. До свидания. Целую крепко. Если вздумаешь к нам податься, аккордеон не забудь. Тут из музыки одни только барабаны. У меня от них голова болит».
— Шустрая бабушка, — сказал Зяблик, хрустя взятой без спроса саранчой. — А сколько же ей годков?
— Пятьдесят шесть, — ответила внучка Лилечка не без гордости. — Но на вид ей меньше дают. Она знаете у меня какая: и плясунья, и певунья, и на все руки мастерица. Как я без нее жить стану, даже и не знаю… А в кого вы стреляли?
— Да есть тут всякие, — неопределенно ответил Смыков.
— Послушай-ка… — человек, хорошо знавший Зяблика, мог определить, что он немного смущен. — Ты тут не замечала таких… с рогами?
— А как же! — Лилечка переставила шипящую сковородку с очага на стол. — Приходил один. Стоял под окном. Страшный такой. Его дядя Тема потом прогнал.
Смыков и Зяблик переглянулись, а Верка толкнула коленом сидевшего с краю Цыпфа.
— Вкусно… — сказал Смыков, тыкая в сковороду щербатой вилкой. — А дядя Тема — он кто? Родня вам?
— Да что вы! — Лилечка села, сложив руки на коленях, круглых, как дыни сорта «колхозница». — Я его почти и не знаю. Он вроде как охраняет меня. Да только я его больше, чем рогатых, боюсь.
— Чего же в нем такого страшного? — Смыков подул на кусок горячей маньки.
— Человек как человек, вроде не кусается…
— Ага, а вы в глаза его гляньте! — с жаром возразила Лилечка. — А потом человек никогда такое не сделает, что он может.
— Что же он такое, интересно, может?
Простодушная девчонка не понимала, что с ней не разговоры разговаривают, а снимают допрос по всем правилам.
— Уголь в печке голой рукой ворошить, — ответила она. — Сколопендр ядовитых пальцами давить. Видеть, что у самого горизонта делается.
— Подумаешь, чудеса, — пожал плечами Смыков. — Зяблик наш голыми руками кобру ловит. Вот если бы он, к примеру, летать умел или по воде аки посуху ходить, тогда другое дело.
— Иногда на него такое находит… такое… что просто жуть. Он меня и сам предупреждал: не пугайся, Лиля, я не всегда человеком бываю. Он тогда сразу в лице меняется и старается уйти. Слова до него наши не доходят, да и сам он в этот момент говорить не может.
— Припадочный он, что ли?
— Нет, это совсем другое. Он как демон становится. Вы Лермонтова читали?
— Читал, — кивнул Смыков. — «Мороз Красный Нос». А почему он вас от варнаков не защитил?
— А я его тогда еще не знала. Он позже появился.
— Да-а, — протянул Смыков. — Непонятно… Чего они все липнут к вам? И варнаки, и аггелы эти рогатые.
— Вот уж не знаю, — вздохнула девушка. — Может, музыку любят слушать. Я как заиграю на аккордеоне, обязательно кто-нибудь придет… Вот нынче вы заглянули…
— А варнаки с тех пор не появлялись?
— Нет, — она потупилась. — Так вы чай пить будете?
— Конечно, будем, — вступила в разговор Верка. — Этим мужикам лишь бы языком почесать. Уймитесь! Давай, Лилечка, чашки. Я тебе сейчас помогу.
Чашки в Лилечкином хозяйстве числились за дефицит, и чай пришлось пить в две очереди. Зато ложек хватило всем, что нанесло невосполнимый урон запасам меда. Попутно Зяблик вспомнил — а может, и сам сочинил — жуткую историю о том, как однажды, зевая, втянул в рот пролетавшую мимо пчелу, немедленно ужалившую его прямо в надгортанник. Онемевшего и уже синеющего от удушья Зяблика спас случайный прохожий, засунувший ему в гортань лезвие финки и в течение целого часа при каждом вдохе отжимавший кверху чудовищно распухший язычок хряща. Мучения, испытываемые при этом Зябликом, оказались куда хуже, чем сама смерть, и, оправившись, он крепко вздул своего спасителя.
Никто, кроме Лилечки, к этой басне всерьез не отнесся. А Лилечку особенно впечатлили последние слова Зяблика.
— Неужели бывает что-то хуже смерти? — ужаснулась она. — Я бы, наверное, любую боль перетерпела, чтобы только живой остаться.
— Как сказать, — Зяблик извлек коробку с самосадом. — Я, к примеру, смерти не боюсь. Душа человеческая нетленна. Если мне в этой жизни такая паршивая судьба досталась, может, хоть в следующей фарт подвалит. Рождаются для смерти, а умирают для жизни. Это мудрыми людьми сказано. И, между прочим, с каждым новым перерождением человек все лучше становится.
— Господи, какой же сволочью ты был в прошлой жизни, если сейчас такая дрянь! — воскликнула Верка. — А ну убери свой табачище! Коли чаю напились, идите на улицу курить!
Не устояв перед Веркиным натиском, мужчины подались на лестницу — Зяблик и Цыпф покурить, некурящий Смыков за компанию.
— А ты, друг дорогой, серьезно в метемпсихоз веришь? — спросил Цыпф Зяблика.
— Что еще за психоз такой? — Зяблик глянул на Цыпфа так, словно до этого никогда раньше не видел.
— Переселение душ.
— Ясно. Тогда встречный вопрос. С каких это пор ты в мои друзья записался? Мы вроде на брудершафт не пили.
— Пили, — Цыпф поперхнулся дымом. — Когда я влазное ставил.
— Не помню, — Зяблик покосился на Смыкова. — Было такое?
— Было, — кивнул тот. — И на брудершафт пили, и целовались, и по воронам стреляли. А потом, братец вы мой, вы его стаканы грызть учили.
— Ага, — Цыпф потрогал начавший затягиваться порез на губе.
— А по роже мне кто засветил? — Зяблик осторожно погладил скулу.
— Верка, — с готовностью доложил Смыков. — Очень уж вы, братец мой, разошлись. Хотели из ее пупочной впадины выпить.
— Ну и… выпил?
— Налить налили, а выпить не получилось.
— Дела… — Зяблик поежился. — Тогда, дорогой друг Лева, отвечаю на твой вопрос. В переселение душ я верю, ибо верить больше не во что.
