органы вообще творили все, что хотели, — то заставляли возбуждать липовые дела, то замазывать действительно серьезные преступления. В этой стране у Фемиды давно отняли меч и весы, зато оставили повязку на глазах, чтобы все, кому не лень, могли безнаказанно насиловать бедную женщину.
У каждого подследственного были покровители, друзья и родственники, которые упрашивали, грозили, сулили взятки, падали на колени, посылали подметные письма и строчили жалобы в высшие инстанции. Весь рабочий день следователя был сплошным стрессом, и ничего удивительного, что алкоголизм стал для них таким же профессиональным заболеванием, как силикоз для шахтеров.
На свежий воздух удавалось вырваться лишь изредка — для проведения следственных экспериментов или для осмотра места происшествия. Следователи дежурили по очереди и выезжали на все кражи, убийства, изнасилования, поджоги и дорожно-транспортные происшествия со смертельным исходом. В конце дежурства можно было неплохо расслабиться в компании румяных от ветра гаишников, бледных от ночных бдений работников вневедомственной охраны и лоснящихся от достатка участковых, никогда и ничего не покупавших за свои кровные.
Однажды, благодаря именно такому пикнику, Смыков с товарищами раскрыл по горячим следам опасное преступление и повязал целую банду.
Дело было в воскресенье. Смыкова подняли с постели рано утром и в составе наспех сколоченной опергруппы послали на станцию Воронки, где неизвестные преступники крупно погромили орсовский магазин (сквозь разбитую витрину были видны только голые юлки да разоренная касса).
Осмотр магазина и прилегающей к нему территории ничего не дал: следы были густо засыпаны махоркой, орудия взлома отсутствовали, дактилоскопические отпечатки не фиксировались, свидетелей не оказалось.
Взято было много ценного товара: ширпотреба, галантереи, спиртного. Среди последнего числилось и несколько ящиков коньяка «Лучезарный», выделявшегося не только своим отменным качеством, но и фасонной бутылкой с тисненными по стеклу виноградными гроздьями.
Последний уцелевший ящик коньяка сыщики изъяли как вещественное доказательство, ради проформы покрутились на машине вокруг станции, проверили несколько квартир, имевших репутацию притонов, и в конце концов решили залить горе. Смыков в принципе не одобрял такие мероприятия, но старшим в группе был не он, а инспектор уголовного розыска, еще не опохмелившийся после вчерашнего возлияния. Во всей округе, находившейся под постоянным экологическим насилием цементного завода, железнодорожных мастерских и базы минеральных удобрений, имелось одно- единственное место, где можно было красиво отдохнуть, — березовая роща на берегу озера Рогоза. Туда и направились. Нашли небольшую чистую полянку, развели костер и стали жарить шашлыки из гуся, неосмотрительно попытавшегося четверть часа назад пересечь их дорогу. Под гусиные шашлыки очень хорошо пошел коньяк.
Вскоре один из милиционеров, отлучившийся по нужде, сообщил Смыкову на ухо, что на соседней поляне тоже пирует какая-то компания — человек семь мужиков и две бабы, уже полуголые. Законом это не воспрещалось, но бдительный Смыков послал милиционера назад с заданием: выяснить, что именно там пьют. Вскоре разведчик вернулся с пустой бутылкой от «Лучезарного» в руке.
Урки успели упиться дармовым коньяком до такой степени, что их поочередно брали за ноги и осторожно оттаскивали за кусты, где стояла милицейская машина с открытой дверцей. Тревогу подняла только последняя из шайки — молодая цыганка, при транспортировке волоком напоровшаяся ничем не прикрытой задницей на чертополох.
Все члены опергруппы были поощрены в приказе начальника управления, а Смыков даже получил памятный подарок — «командирские» часы, с которыми впоследствии никогда не расставался.
Впрочем, таких славных эпизодов в жизни молодого следователя было гораздо меньше, чем неприятностей. А уж этих хватало: то прокурор возвратит уже законченное дело на доследование, то бессовестный человек, давший чистосердечное признание, на суде откажется от него, то из сейфа пропадут важные улики. Да еще старший следователь, ревниво относившийся к успехам своего подчиненного, постоянно ставил ему палки в колеса. Из-за его козней Смыков едва не отдал богу душу в самом прямом смысле этого выражения.
И случай-то ведь был пустячный. Как-то раз защемило у Смыкова в правом боку. Сильно защемило. Местный хирург паче чаяния вырезал воспалившийся. аппендикс очень удачно — ничего лишнего не отхватил и посторонних предметов в брюшной полости не оставил. Беда состояла лишь в том, что этот хирург считался приятелем Смыкова и шутки ради неоднократно грозился прооперировать его при первой возможности:
Воспользовавшись этим общеизвестным фактом, старший следователь накатал в управление рапорт, что никакого аппендицита у Смыкова на самом деле не было, а операция инспирирована с единственной целью: сачкануть на пару недель от службы.
Из областного центра незамедлительно прибыла авторитетная комиссия, больше, правда, привыкшая иметь дело с трупами, чем с живыми людьми. Эксперты долго щупали живот Смыкова, совали зонд в еще не заживший разрез и с пристрастием допрашивали хирургических сестер. Гнусный навет, естественно, не подтвердился, однако посредством зонда в чрево Смыкова была занесена инфекция, следствием которой явился острый перитонит.
Его дважды распарывали от паха до грудины, лишили половины тонких кишек, держали на капельнице и искусственном питании, кололи всеми доступными в талашевской глухомани антибиотиками, а потом еще полгода долечивали в ведомственном санатории. Когда бледный и осунувшийся Смыков вернулся к исполнению служебных обязанностей, старший следователь устроил ему головомойку за волокиту и противопоставление личных интересов общественным.
В тот самый день, ставший последним днем привычного подлунного, или, если хотите, подсолнечного, мира, Смыкову выпало дежурить в райотделе.
Ничего чрезвычайного за сутки не случилось, и он подшивал в своем кабинете папку с очередным пухлым делом (умение красиво подшивать бумаги ценилось среди следователей не меньше, чем проницательность), рассеянно прислушиваясь к доносившимся из дежурки звукам: неразборчивому бормотанию радиостанции, треску телетайпа, телефонным звонкам, разухабистым песням задержанных, привычному мату помдежей.
Мысли Смыкова все еще перемещались в изолятор временного содержания, где в камере-одиночке отбывала свой двухнедельный срок небезызвестная в Талашевске Зоя Осечкина, легко контузившая разделочной доской мужа, заставшего ее на кухне в момент свального греха с аварийной бригадой горгаза.
Сделав очередной тугой и красивый стежок, Смыков машинально покосился на часы (было самое начало седьмого, конец обычного рабочего дня), отложил дратву в сторону и снял трубку телефона.
— Доставьте ко мне административно арестованную Осечкину, — сказал он как можно более обыденным тоном. — Пусть хоть стекла в окнах протрет, а то темно, как в подвале.
Однако Смыкову никто не ответил. Он подул в микрофон, постучал по рычагам
— телефон не подавал признаков жизни. Недоуменно пожав плечами, он высунул голову за дверь и повторил то же самое открытым текстом.
На этот раз дежурный ответил назамедлительно:
— Да подожди ты! Тут и без тебя запарка…
Было что-то странное в этом ответе — нет, не содержание и даже не грубый тон, а нечто совсем другое… Лишь спустя несколько секунд Смыков понял, что именно насторожило его — отсутствие привычного шумового фона. Все аппараты связи молчали, помдежи приутихли, и даже пьяницы, буйствовавшие до этого в решетчатом вольере, молчали.
— Что там у вас, братец вы мой, случилось? — поинтересовался немного
