она сумела проявить только возле разбитых ворот — наложила жгут на правое предплечье молодого воина, лишившегося кисти. Благодарно улыбнувшись серыми запекшимися губами, он перехватил копье левой рукой и исчез в дыму, накатывавшемся из горящей саванны.
Так она — где ползком, где перебежками — облазила всю деревню. Женщины и дети сидели по домам, такова была воля Мбори. Пострадавших среди них пока еще не было. Килембе, завидев Верку, стрелой бросился к ней и больше уже не отставал, несмотря на все уговоры вернуться.
Картина боя, гремевшего за стенами деревни, более или менее прояснилась. Воины саванны дрались за свои дома и за свои семьи, а потому цель у них могла быть только одна: перебить пришельцев или, по крайней мере, прогнать их за реку. Ни о сдаче на милость победителей, ни о бегстве с поля боя не могло быть даже и речи, как в прямом, так и в переносном смысле — таких слов, как «капитуляция» и «отступление», на языке племени просто не существовало.
Понимая, что отсиживаться за хлипкими стенами деревни смысла не имело, — к тому же копейщик, ясное дело, не ровня автоматчику, особенно это сказывается на дальних расстояниях, — Мбори приказал выгнать скот из загонов и пустить его на врага, как живую стену, за которой могут укрыться воины. Саванну, уже достаточно увядшую к тому времени, подожгли тоже по его распоряжению — дым застил глаза и тем и другим, но прицельную стрельбу вести мешал, тогда как копье находило свою жертву и во мгле пожара.
В настоящий момент схватка представляла собой нечто вроде жуткого аттракциона, состоявшего в том, что среди клубов удушливого дыма и мечущихся в панике коров одни люди должны были разыскивать других и поступать с ними самым беспощадным образом. Тут уж шансы обеих сторон почти сравнялись — на расстоянии нескольких шагов решающее значение имеет уже не тип оружия, а реакция, твердость руки, изворотливость и боевой опыт. Воинов саванны не мог напугать ни грохот выстрелов — разъяренный носорог ревет пострашнее; ни огонь — сами столько раз устраивали палы, чтобы выгнать на открытое место дичь; ни тем более вид чужеземцев — еще и не таким приходилось потроха выпускать.
И неизвестно, чем бы закончился этот бой — шансы были примерно пятьдесят на пятьдесят, — если бы с неба, хмурого, как всегда, вдруг не хлынул ливень, такой редкий в последнее время и такой несвоевременный.
Потоки воды затушили огонь, а когда дым и пар рассеялись, враги воочию увидели друг друга. Черные воины прикрылись щитами и взяли наперевес ассегаи, а белые — навели на них прицелы. Все дальнейшее было уже не боем, а бойней.
Верка и несколько женщин посмелее влезли на ограду, чтобы лучше видеть, как умирают их мужья, сыновья и братья, неуязвимые духом, но не имевшие другой защиты от пуль, кроме щитов из шкуры бегемота. Многие, прежде чем погибнуть, успели одолеть часть расстояния, отделяющего их от врагов (кое-где копье даже опередило автомат), другие умерли на месте, но никто не сделал даже полшага назад.
Бой кончился, и почти сразу прекратился злополучный дождь. Люди в камуфляжной одежде растягивались в цепь, окружая деревню и на ходу прикрепляя к стволам автоматов штык-ножи.
Верка подхватила Килембе на руки и опрометью бросилась к хижине Ингбо. В опустевшем доме вождя ей делать было нечего, разве что перерезать кастильским клинком собственное горло.
Самого Ингбо на месте не оказалось, видно, и он лежал сейчас за оградой, весь изрешеченный свинцом, а жена его, даже в этом ужасе не утратившая аппетит, жевала что-то, забившись в дальний угол. К ней прижималась старшая сестренка Килембе — хилая, слабоумная девочка.
На несколько последних минут над деревней повисла тишина, только потрескивали пожары да из саванны доносилось утробное мычание израненных коров. Затем послышались приближающиеся голоса, наглые, громкие голоса победителей, уже пьяных от крови, как от дурного зелья, и сейчас собиравшихся мстить — мстить за своих приятелей, напоровшихся на острия африканский копий, мстить за прошлые и будущие поражения.
Голоса раздавались совсем рядом, и Верка вдруг осознала, что не понимает слов языка, еще недавно считавшегося родным, да и не хочет понимать таких слов:
— В пузо ей ткни, в пузо…
— А куда я ей, мать твою, тыкаю? Во наела мозоль! До потрохов не добраться…
— Пацана добей, зачем ему мучиться… А девка, думаю, пригодится… Справная, хоть и черножопая… Гони ее к воротам.
— Я бы ее и сам обработал…
— Времени нет.
— Я быстро… За щеку дам…
— Смотри, еще откусит.
— Пусть только попробует! Наизнанку выверну… Но еще страшнее этих слов были сопровождающие их звуки: задавленный стон, булькающий хрип, резко оборвавшийся вскрик, тонкий, подвывающий плач, тоже резко оборвавшийся, глухие, с коротким треском удары, словно там вспарывают подушки.
Наконец в соседней хижине наступила мертвенная тишина и шаги стали приближаться. Сорванная штыком циновка отлетела в сторону, и в дверной проем просунулся автоматный ствол.
— Есть кто? — заорали снаружи. — Отзовись, а не то стрельну.
Верка с великим трудом, словно и не говорила, а свинцовую дробь языком ворочала, ответила:
— Не стрелять, тут только женщины и дети!
— Во! — удивился человек с автоматом. — Что-то слышится родное…
Не отнимая оружие от плеча, он осторожно переступил порог хижины — вовсе не демон смерти, а неприметный, колхозного вида мужичишка, весь перемазанный копотью и кровью. Таких, как он, Верка встречала на своем недолгом жизненном пути сотни: сторожей, грузчиков, шоферюг — никто никогда из этой породы выше не поднимался, разве что после революции в комбедах заседал, — и было тошно сознавать, что, возможно, именно такой вахлак лишил жизни ее сильного и красивого мужа.
Сзади, немного поотстав, шел второй, помоложе, неряшливо заросший жидкими светлыми волосами. В одной руке он нес канистру, от которой попахивало бензином, а другой на ходу застегивал штаны. Не расслышав Веркиных слов, он недовольно буркнул в спину напарника:
— Давай покороче тут… Вон уже все назад идут.
— Я тут, понимаешь, землячку обнаружил, — этот окурок присел перед Веркой на корточки. — Ну что, сестричка, досталось тебе? Не заездили негритосы?
Верка едва сдержалась, чтобы не плюнуть в ненавистную рожу, стертую, как подошва старого башмака. Нет, нельзя этого делать, надо терпеть — ведь рядом часто-часто дышит Килембе, а внутри у нее самой, в такт собственному надорванному сердцу, бьется другое, крохотное, как у ласточки. Надо терпеть! За всех нас когда-нибудь отомстит сын Мбори, потому что только сыновья могут рождаться в столь страшную и безнадежную годину.
— Выходи! — этот чувырло, этот позор рода человеческого посмел дернуть ее за руку. — Совсем ополоумела от радости… Ай! — взвыл он, укушенный Килембе за мякоть ладони. — Ах ты, звереныш!
— Не трогайте нас. Прошу. — Верка говорила короткими, рублеными фразами, словно выплевывала их. — Очень прошу. Эти люди спасли меня. Я обязана им. Очень обязана.
Человек, на котором сейчас была сосредоточена вся ее ненависть, повернул
