Шестнадцать лет спустя дождливой июньской ночью 1871 года в дверь желтого домика три раза громко позвонили. Хозяйки открыли дверь-перед ними стояла крупная, темноволосая, смертельно бледная женщина с портпледом в руках. Женщина взглянула на них, сделала шаг вперед и упала на пороге без сознания. Когда испуганные сестры привели ее в чувство, женщина села, снова посмотрела на них провалившимися глазами, все так же не говоря ни слова, стала шарить в складках своей промокшей одежды и наконец извлекла из них письмо, которое протянула сестрам.
Письмо и в самом деле было адресовано им, но написано по-французски. Сестры сдвинули головы, чтобы при свете маленькой керосиновой лампы про читать письмо. В нем стояло следующее:
«Сударыни!
Помните ли вы меня? О! Когда я думаю о вас, в моем сердце расцветают лесные ландыши! Сможет ли воспоминание о преданном вам французе побудить ваши сердца спасти жизнь француженке?
Подательнице сего письма, мадам Бабетте Эрсан, как и самой моей прекрасной государыне императрице, пришлось бежать из Парижа. По нашим улицам пронесся ураган гражданской войны, руки французов пролили французскую кровь. Благородные коммунары, которые встали на защиту человеческих прав, были разбиты и уничтожены. Муж и сын мадам Эрсан, оба замечательные дамские парикмахеры, были расстреляны. А она сама арестована как petroleuse[7] (так называют здесь женщин, которые поджигают дома, обливая их керосином) и чудом избежала запятнанных кровью рук генерала Галифе. Она потеряла все, что у нее было, и не решается оставаться во Франции.
Ее племянник служит коком на корабле „Анна Кольбъернсен“, который плавает до Христиании (так ведь, помнится мне, называется столица Норвегии), он сможет вывезти ее на этом судне. Таков единственный оставшийся для нее скорбный выход.
Но памятуя, что я был когда-то гостем вашей великой страны, она пришла ко мне и спросила, есть ли в Норвегии добрые люди, и если есть, она просит меня написать им для нее рекомендательное письмо. При словах „добрые люди“ перед моим взором, словно по волшебству, тотчас возник ваш образ, священный для моего сердца. Я вручаю вам человеческую судьбу. Как мадам Эрсан доберется от Христиании до Берлевога, не знаю, потому что уже забыл карту моих норвежских странствий. Но эта женщина — француженка, и вы убедитесь, что даже в несчастье она сохранила свою решительность, величавое достоинство и здоровый стоицизм.
Я завидую ей в ее отчаянном положении — она увидит ваши лица!
Милосердно принимая ее, пошлите милосердную мысль во Францию.
В течение шестнадцати лет, мадемуазель Филиппа, скорбел я о том, что Ваш голос никогда не зазвучит на великой оперной сцене Парижа. Но когда нынче на закате моих дней я думаю о Вас — без сомнения, окруженной веселой стайкой любящих детей, — и обо мне самом, седом и одиноком, забытом всеми, кто когда-то мне поклонялся и возносил до небес, мне кажется тогда, что, быть может, Вы избрали благую долю в этой жизни.
Что значит слава? Что значат почести?
Всех нас ждет могила!
И все же, моя утраченная Церлина, и все же, звонкоголосый Лебедь снегов, когда я пишу эти строки, я чувствую, что могила — это не конец. В Раю услышу я Ваш голос! Там будете Вы петь без опаски и угрызений совести, как то было замыслено Господом Богом. Там будете Вы великой артисткой, как то было замыслено Господом Богом. О! Какое блаженство доставите Вы ангелам!
Бабетта умеет готовить.
Примите, дорогие сударыни, смиренный поклон от вашего друга, бывшего когда-то Ашилем Папеном…»
В конце страницы в виде постскриптума были аккуратно выведены нотные строчки с первыми тактами дуэта Дон Жуана и Церлины.
До сих пор у сестер была лишь одна служанка, пятнадцатилетняя девочка, и они понимали, что у них просто не хватит средств нанять еще и опытную домоправительницу. Но Бабетта заявила, что хочет служит добрым людям месье Папена[8] без всякой платы, ни у кого другого она служит не станет и, если они ей откажут, она умрет.
Так Бабетта и осталась в доме дочерей пробста на четырнадцать лет, до того самого времени, с которого и начинается наш рассказ.
5
Будни
Бабетта явилась в дом пробста как загнанное животное, растерзанная, с блуждающими глазами, но в новой дружелюбной обстановке она очень скоро приобрела облик самой что ни на есть добропорядочной прислуги. Она явилась как нищенка, но оказалась победительницей.
Ее спокойное лицо и твердый взгляд глубоких глаз обладали какой-то магнетической силой — под ее присмотром все каким-то образом бесшумно становилось на свое место.
Вначале сестры, в точности как когда-то их отец, невольно содрогнулись при мысли, что под их кровом поселится папистка. Им, однако, было не по душе подвергать катехизации человека, перенесшего столь тяжкие испытания, — да к тому же они были не очень уверены в своем французском. Вот почему они без слов пришли к общей мысли, что лучшим примером для их домоправительницы послужит праведный лютеранский образ жизни — он и поможет обратить ее в истинную веру. Таким образом, пребывание Бабетты в доме сестер стало, так сказать, неким моральным стимулом для хозяек.
Сестры отнеслись с некоторым сомнением к заверению месье Папена, что Бабетта умеет готовить. Они-то ведь знали, что во Франции едят лягушек. Все же они показали Бабетте, как надо готовить вяленую треску и пивную похлебку с черным хлебом, — во время этого показа лицо француженки оставалось совершенно бесстрастным. Но спустя неделю она готовила вяленую треску и пивную похлебку ничуть не хуже тех, кто родился и вырос в Берлевоге.
Беспокоила и пугала дочерей пробста еще и мысль о французской роскоши и расточительстве. Назавтра после того, как Бабетта поступила к ним в услужение, они пригласили ее к себе и объяснили, что они бедны и жизнь на широкую ногу в их г лазах — это грех. Они хотят есть пищу как можно более простую, самое важное для них — это судки с супом и корзинки с едой, которые они посылают своим подопечным беднякам. Бабетта понимающе кивнула: в юности, рассказала она своим хозяйкам, она служила кухаркой у старика епископа, который был истинный святой. Сестры тут же решили превзойти в аскезе французского священника. Само собой, ни тогда, ни позднее им не приходило в голову, что такое существо, как Бабетта, способно творить чудеса, однако вскоре они обнаружили, что с тех пор, как пришелица заправляет хозяйством в доме, их расходы непостижимым образом сократились, а судки с супом и корзинки с едой обрели новую загадочную силу, подкрепляющую бедных и больных.
Да и за стенами желтого домика жители городка постепенно признали достоинства Бабетты. Беженка так и не научилась правильно говорить на языке своей новой родины и тем не менее на ломаном норвежском успешно торговалась с неуступчивыми берлевогскими торговцами.
Ее побаивались и в порту, и на торговой площади.
Старые Братья и Сестры, которые вначале косо посматривали на эту иностранку, затесавшуюся в их круг, заметили вскоре, как изменилась к лучшему повседневная жизнь их любимых маленьких Сестер.
Старики радовались, на них глядя, да к тому же и сами извлекали из этого пользу.
Ведь с тех пор как Мартина и Филиппа избавились от всех домашних тягот и забот, у сестер появились и средства, чтобы больше раздавать Нуждающимся, и время, чтобы выслушивать доверительные рассказы, а то и жалобы своих старых друзей, и покой, чтобы размышлять о вопросах вечности. И по мере того как время шло, находилось уже немало прихожан, кто поминал Бабетту в своих молитвах, благодаря Господа, ниспославшего эту молчаливую чужеземку, эту темноволосую Марфу в дом их двух любимых Марий. Камень, который строители едва не отбросили прочь, оказался краеугольным.
Одни лишь сестры в желтом домике знали, что было что-то загадочное и тревожное в этом
