значения. Критики словно забывают, что такое время от времени случается с каждым певцом и на любом этапе карьеры. Даже когда вы, как говорится, находитесь на пике славы, критики ведут себя так, словно никогда не слышали, что профессиональный певец иногда берет неверную ноту. И если с вами вдруг такое случается, сразу заявляют, что это — конец карьеры.
К счастью, профессиональные оперные артисты и менеджеры разбираются в этом лучше. После неприятности в «Ла Скала» я пел в спектаклях в «Метрополитэн», «Ковент-Гарден», «Сан-Карло», на концертах в США, Мексике, на Дальнем Востоке, в Южной Америке. И счастлив, что там никто из зрителей или критиков не сказал, что я кончился как певец. В опере (как и во многих других сферах деятельности) вы должны все время доказывать свой профессионализм. Ваша репутация зависит от вашего последнего выступления или от того, что вы исполняете в данную минуту.
Так как пресса прямо-таки раздувает мои ошибки, может быть, станет понятно, почему я так фанатично отношусь к двум вещам: чтобы не случилось неприятностей на сцене, я стараюсь знать свою партию не хуже, чем человек, ее создавший, а также берегу свое горло, как помешанный.
Пресса с самого начала относилась ко мне благосклонно. Вот и выходит, что если критики помогли вам возвыситься, то они же имеют право вас и низвергнуть. Складывается впечатление, что последнее они делают с большей охотой. Мы живем в агрессивном мире, и при определенном уровне популярности такие нападки особенно опасны. Когда вы добиваетесь успеха, многие хотят вас свалить. Известно, что отношения между прессой и знаменитостями всегда были таковыми, и в какой-то степени мне льстит, что я вовлечен в этот процесс.
Когда вы даете интервью, то постоянно есть опасность, что вас могут неправильно понять. А если к тому же у вас известное имя, то могут не так понять, даже если вы ничего не говорите. В ноябре 1987 года я выступал в концерте в Неаполе. Перед выходом на сцену, как всегда, я стал искать за кулисами кривой гвоздь — на счастье. В тот вечер мне не удалось найти маленького гвоздика, поэтому пришлось довольствоваться тем, который попался на глаза, — он был длиной 15 сантиметров. Я положил его в карман брюк.
Уже на сцене я увидел, что гвоздь застрял в ткани так, что брюки оттопырились. Про себя я подумал: «Боже мой! Какой-нибудь репортер заметит это и подумает что-нибудь ужасное. Они напишут об этом во всех газетах».
Я не считаю себя параноиком, но порой пресса просто сводит меня с ума.
Но неприятности, связанные с моей оперной деятельностью, — ничто по сравнению со здоровьем. Говорят, если вы здоровы, все остальное пустяки. Добавлю: когда здоровы ваши родные и друзья…
Самое страшное, что случилось в моей жизни за последние пятнадцать лет, — это серьезная болезнь младшей дочери Джулианы в 1984 году. Несчастье усугублялось тем, что мы долго не имели представления о природе ее болезни. Джулиана беспокоила нас с женой почти целый год: мы видели, что с ней что-то не в порядке. По утрам она, как обычно, просыпалась живой и веселой. Но вдруг днем речь ее становилась невнятной, а часам к шести вечера мы едва могли ее понять: она говорила как пьяная. Позже она начинала бормотать, и мы уже ничего не могли разобрать.
Никто не понимал, что происходит. Естественно, мы показали ее врачу в Модене. Наш семейный доктор умер, и этот был новый для нас человек: мы не очень хорошо знали его, он не знал нас. Врач проделал много анализов и исследований, но так и не смог установить, что же такое с Джулианой. Мы консультировались с другими врачами в Италии. Никто из них тоже не имел представления, что с ней происходит. Мы возили ее в два крупных неврологических института (один из них в Швейцарии), но диагноза и там не смогли поставить.
А дела между тем шли все хуже и хуже. Мы с Адуей уже отчаялись и не знали, что делать. Мы просто теряли голову. Потом вернулись к первому врачу и сказали, что надо что-то предпринять. Но и он, и другие врачи, сделав массу анализов и внимательно осмотрев Джулиану, опять ничего не нашли: все пришли к выводу, что ее физическое состояние в норме.
Затем врач сказал такое, что меня страшно рассердило: он предложил показать Джулиану психиатру. Я прямо-таки взбесился, поскольку был уверен, что у нее что-то физическое, какой-то телесный недуг. Я резко ответил: «Это вам нужно показаться психиатру!» Мы с Адуей покинули его приемную и больше к нему не обращались.
Вскоре я должен был лететь в Сан-Франциско. Там у меня есть хороший врач по имени Эрнест Розенбаум. Он большой любитель оперы и мой старый друг. Я знаком с ним с 1968 года, когда впервые пел в Сан-Франциско. Сначала я получил очень милое письмо от его дочки, которая писала, что увлекается популярной музыкой, особенно «Битлз», но любит и оперу. В письме было много приятного для меня, включая и то, что она считает меня величайшим тенором мира. Ей было всего семнадцать лет, и, конечно, она не слышала всех теноров. Тем не менее ее письмо меня очень тронуло: я тогда еще не был так широко известен и не получал столько писем.
В Сан-Франциско у меня не было знакомых, а мне хотелось общества. Я позвонил девушке домой и поговорил с ее отцом. Это и был Эрни. Помню, как я сказал этому незнакомому человеку: «Не позволите ли вашей дочери познакомиться с итальянским тенором?» Он попросил подождать минутку, вернулся и сказал: «Я согласен, но жена против». Тогда я попросил к телефону его супругу — не позволит ли она повидаться с девушкой и не приедет ли с ней вместе? Она поняла, что у меня не было дурных намерений.
Должно быть, они немало слышали об итальянских тенорах, потому что приехала не только мать, но и отец. Так я познакомился с Эрни Розенбаумом и его женой Айседорой, сопровождавшими собственную дочь.
Я пригласил все семейство выпить что-нибудь в отеле «Хантингтон», где тогда остановился. Немного побеседовав, мы стали друзьями. Договорились о новой встрече, и вскоре они вошли в привычку. Мама с дочкой приходили ко мне по вечерам, и мы вместе смотрели фильмы по телевизору. Нашим любимцем был Берт Ланкастер, нравился нам также и Джон Уэйн. Я всегда увлекался американскими фильмами, но в то время особенно, так как старался улучшить свой английский язык. Иногда мы ездили в кинотеатры, но чаще смотрели фильмы по телевидению. Вместе и почти каждый день.
Как чудесно, что я познакомился с Розенбаумами: у меня в Америке словно появилась своя семья! В то время я как раз учил английский язык, и мне были нужны не просто друзья, но друзья терпеливые, понимающие мой плохой английский. И за это я им был очень благодарен. В течение уже многих лет, когда бы я ни прилетал в Сан-Франциско, мы встречаемся.
Эрни лечит меня, когда я заболеваю в Калифорнии. Он отличный врач, и в оперном театре Сан- Франциско стал «своим доктором».
В 1984 году, когда все мы очень переживали из-за Джулианы, мне надо было лететь в Сан-Франциско петь в «Эрнани». Я решил взять с собой Джулиану, чтобы показать ее Эрни Розенбауму. Но осуществить этот план было не так-то просто: Джулиана очень болезненно переживала свой недуг, и я боялся признаться ей, почему беру ее с собой. Если мы придем с ней в приемную врача, она сразу разгадает мой план. Я боялся задеть ее чувства тем, что обманул, сказав, что беру ее с собой на гастроли, а не для того, чтобы показать американскому доктору.
Болезнь Джулианы так прогрессировала, что Эрни мог понять многое, даже просто увидев ее. Он согласился. Мы условились пообедать вместе с Розенбаумами в «Ланцони» — очень популярном ресторане рядом с оперным театром. Во время обеда мы болтали обо всем на свете, но только не о здоровье Джулианы. Эрнест все время наблюдал за ней как врач. Он заметил, что ей трудно жевать. Когда она говорила или ела, рот оставался открытым: она просто не могла его закрыть. В конце обеда Эрни отвел меня в сторону и сказал: «Кажется, я знаю, что с вашей дочерью. Но прежде чем сказать что-то определенное, хочу поговорить с другими врачами и посмотреть справочники. Завтра я позвоню».
Через некоторое время он сообщил, что звонил брату Артуру, главному невропатологу и профессору медицины в Гарварде. Эрни описал брату симптомы, которые сам наблюдал за обедом, а также и другие, о которых я сообщил раньше: то, что у Джулианы двоится в глазах и иногда она не может проглотить пищу. Эрни сказал брату, что, по его мнению, это тяжелая псевдопаралитическая миастения — заболевание нервной системы, характеризующееся патологической утомляемостью различных мышц.
Артур Розенбаум согласился — вероятно, Эрни прав: все симптомы болезни совпадали. Чтобы быть окончательно уверенным, он предложил просмотреть обычный медицинский учебник Сесиля и Лоу. Когда Эрни прочел все об этой болезни и ее симптомах, он убедился, что диагноз верный.
