все это с обзором недавно вышедших книг. Можно было бы поместить какую-нибудь восточную историю, пару-другую сонетов, текст в защиту женщин…
При этих словах обе гостьи Захарии зааплодировали и, сбросив с груди маски, принялись обмахиваться ими как веерами. Смущенный, не зная, куда девать глаза, Захария зачастил:
— Кроме того, там могут быть тексты по домоводству, торговле, ремеслам, архитектуре, музыке и изобразительному искусству, особенно по живописи и резным художествам, точнее — по гравировке на медных листах… Я предложил бы читателям присылать мне описания своих самых занимательных снов…
— И вы бы это печатали? — перебила его синьорина Забетта.
— Да, — ответил он.
— И читатели могли бы читать свои сны в напечатанном виде? Какая прелесть! — воскликнула Забетта. — А у вас уже есть чьи-нибудь сны?
— Да нет, пожалуй.
— Что же вы будете делать в таком случае?
— Не знаю.
— Я знаю, — вмешалась в разговор Анна. — Вам нужно опубликовать свой собственный интересный сон. Можно под чужим именем. Вам в последние ночи снилось что-нибудь необычное?
— Снилось, но это не для печати! — заметил Захария.
— Как так? Знаете что, расскажите-ка нам, а уж мы и решим.
— Что бы вы ни намеревались решить, этот сон не для пересказа, а тем более не для публикации в журнале.
— Немедленно рассказывайте! — закричали девушки в один голос.
— Я видел во сне, что иду по вашему знаменитому мосту, который называется Риальто. Не знаю, кто его строил, Микеланджело, Палладио, да Понте или Сансовино, но он прекрасен. Как вы знаете, по обеим сторонам моста тянутся лавки, есть среди них и книжные. Так вот, мне снилось, что я должен пройти по этому мосту в час, когда там больше всего людей и самое большое движение. Я очень спешил куда-то по важному делу и не успел одеться. Таким образом, на мосту я оказался полуголым: на мне была рубашка, а ниже — ничего.
В этом месте девушки рассмеялись и снова замахали масками словно веерами.
— Почему-то я надеялся, что это обстоятельство окажется не слишком заметным. И в таком виде быстрым шагом пробирался через толпу. Когда я был уже на середине моста, какая-то женщина вдруг выкрикнула: «Maledetto!», правда, я не понял, относилось ли это проклятие именно ко мне. Дело усугубилось тем, что в этой давке, среди локтей, кулаков, грудей, задниц и бедер, и мужских, и женских, у меня встало, и, добравшись до конца моста, я рухнул на камень, поэтому, просыпаясь, испачкал свою матросскую койку в зеленом доме маэстро Джеремии…
Конец истории тоже вызвал взрыв смеха, но Анна резко посерьезнела и прошептала:
— Дорогой мой синьор Сакариас, хотите, я вам кое-что расскажу и об этом сне, и о вашем сегодняшнем бегстве? Вы любой ценой хотите убежать от красоты. В страхе вы бежите от всего, что может очаровать, будто здесь, в Венеции, красота угрожает вам, тогда как нужно понять и принять ее как дар Божий. Вы бежите от красоты в камне: как можно быстрее через прекрасный мост, пусть и нагим! Бронзовый всадник Коллеони, кондотьер республики на площади Дзаниполо привел вас в ужас не потому, что он воин, а потому, что прекрасен! Потому что его создал гений Вероккио. Вы стараетесь держаться подальше от колокольчика на столе в вашей комнате, с помощью которого можно вызвать красавицу Анну Поцце! Вы бежите от любви, чтобы забиться в вашу комнатенку, где, не гася свечей, корпите над книгами, пишете то, что не принесет счастья вам и пользы другим людям. Я не говорю о букварях, учебниках латинского языка и прописях для школьников, это необходимые книги, да и вам, корректору в типографии, надо чем-то зарабатывать себе на хлеб. Но это не принесет вам ни любви, ни здоровья, ни счастья. Вы прекрасно рисуете и умеете сочинять музыку А Венеция мать художников и мать музыки. Оглянитесь вокруг, но не как корректор славяно-греческой типографии кира Теодосия, или как там она называется, а как художник и композитор. Мы обе сейчас здесь для того, чтобы спасти вас. Чтобы предложить вам нечто другое. Впрочем, делайте выводы сами. Мы пойдем в театр «Новиссимо» на оперу Монтеверди, в «Сан Кассиано» послушать Кавалли и кастратов и Чести в опере «Святые Апостолы»… Не бойтесь красоты! Вы тоже принадлежите к миру искусства. Сегодня вечером мы отправляемся на концерт. И не говорите, что вам в это время нужно писать патриотические стихи, которые невозможно петь, или плачи по вашему отечеству, из-за которых, стоит вам их опубликовать, у вас будут большие неприятности не только с киром Теодосием, но и с самим вашим отечеством, и с церковью, и с цензурой в Вене…
К звукам церковных колоколов, означавшим, что на Кастелло пять часов после полудня, примешался звук чембало, часто звучавшего в зеленом здании. Это разбудило синьора Захарию от послеобеденного сна. Некоторое время он вслушивался в чембало с удвоенным вниманием знатока и хорошо выспавшегося человека. Тому, кто играл, больше удавался мажор, чем минор, legato было сжатым и белым, а двойные терции — результатом высокого мастерства и длительных упражнений. Ритм был смещен неожиданным образом до границы допустимого. В Лейпциге это называлось rubato: первую ноту незнакомец несколько затягивал, отчего композиция казалась написанной в размере три четверти, а не четыре. А затем молниеносное, словно выпущенное из рогатки presto… Играл, несомненно, мужчина. Захария, правда, заметил, что с исполнителем происходит что-то странное. В некоторых местах, а точнее сказать, в отдельных звуках слышалось нечто похожее на усталость, даже казалось, что пальцы музыканта боятся определенных клавиш на клавиатуре чембало, они как будто запинаются, натыкаясь на них. Захария вслушался внимательнее и понял, что даже может определить, на каких именно клавишах это происходит. Оказалось, на
Странно, подумал он, но тут раздался звонок у входной двери зеленого дома. Захария быстро оделся и спустился вниз, где его ждал гондольер, чтобы отвезти на концерт, о чем он и договорился с утра с Анной Поцце.
Вечер был теплым, гребец, которого Захария сразу узнал, улыбался и явно пребывал в прекрасном настроении. Он болтал без умолку, благодаря чему пассажир узнал, что его зовут так же, как и его небесного покровителя, Себастьяном, что живет он тоже на канале Чудес, в доме, соседнем с зеленым, что в эти дни ему повезло и он не только продал глобус, но и нашел покупателя для бокала с письменами на дне, поэтому если синьор Захария по-прежнему не заинтересован, то сегодня же вечером он возьмет бокал из своего жилища и продаст…
На вопрос, куда он плывет и где назначила встречу Анна Поцце, Себастьян ответил, что направляются они ко всем известному месту — Консерватории дельи Инкурабили.
— Что это за место? — спросил Захария, удивив этим вопросом гондольера.
— Неужели вы не знаете? Это приют при монастыре для неизлечимо больных. Там живут девочки и девушки, зараженные такими болезнями, как проказа или та, которая получила название по имени древней богини любви Венеры.
— И что же, там устраивают концерты?
— Конечно, ведь туда принимают только тех больных, у которых есть несомненный музыкальный дар. И в Консерватории дельи Инкурабили есть музыканты, и они дают концерты, которые можно поставить в один ряд с концертами в лучших музыкальных залах Венеции.
— Невероятно, — произнес Захария, глядя в воду.
Слушая неумолчную болтовню гондольера, он заметил нечто, что очень заинтересовало его и от чего он никак не мог отвести взгляд: на углу канала за проросший в стене кустик зацепилось нечто непонятное. Когда они подплыли ближе, ему показалось, что это брошенная или потерянная дамская перчатка. Кружевная перчатка зеленого цвета… Они проплыли совсем рядом с ней и продолжили путь в сторону большего канала, гондольер продолжал трещать:
— Например, в Консерватории дельи Инкурабили есть первоклассные скрипачки и певицы, и эта школа нисколько не уступает церкви Санта-Мария делла Пьета, где долгое время преподавал наш старый рыжий аббат Антонио Вивальди и где сейчас играет прославленная скрипачка Кьяретта…
