Прошел год, мы иногда снова проводили время вместе, правда в комнату с балконом в доме 29-а по Добрачиной улице на Дорчоле больше не возвращались. Напротив, нередко мы с Анджеларом и Лизой гуляли по улице, где она снимала комнату с двумя другими студентками. Эта улица текла параллельно Дунаю, только по другую сторону Нового кладбища. У нее было три имени, и, заканчиваясь, она уходила в сторону крутым коленом, которое защищало ее от ветров с низовьев Дуная. В самом начале она называлась улицей Войводы Браны, затем (хотя на этом стыке она даже не поворачивала) Войводы Саватия и, наконец, дальше – Хаджи-Мустафы. Она была из тех улиц, где по ночам слышно, как соседи, лежа в постели, шлепают комаров. На этой улице мы писали на тротуарах похабные стишки, сидели парами по ночам на каком-нибудь из углов на корточках и курили, искали самый маленький дом в Белграде, который, как утверждал Анджелар, находился именно здесь и в котором если открыть дверь, то она заслонит окно. Мы не читали ничего, кроме текстов на конвертах с пластинками. Анджелар и Лиза иногда перед самой зарей водили нас в пустые маленькие парки с качелями, спрятавшимися под деревьями, и показывали, как на таких качелях можно необычным образом заниматься любовью. Анджелар, стоя, держал в объятиях сидящую на качелях Лизу и то притягивал ее к себе, то отталкивал. Еще мы, бывало, ходили на Новое кладбище учить что-нибудь, сидя там на скамейках, и целовались с песком на губах, думая о смерти. А иногда, совсем редко, кто-нибудь из нас подходил к Анджелару и Лизе и украдкой задавал вопрос:
– Ты все еще носишь эту вещь?
– Какую вещь?
– Сама знаешь какую. Кольцо Анджелара на ноге.
– Я его не снимаю, – отвечала обычно Лиза, и разговор на этом заканчивался.
И только в разгар зимы мы снова зашли к Уршичу на новогоднюю вечеринку. Было много смеха, значение которого сначала оставалось мне неясным, а потом одна из сокурсниц (она еще с того самого ужина на Дорчоле постоянно была с Василием) открыла мне тайну. Все девушки сидели отдельно, на трехспальной кровати, и тайно от мужчин что-то вязали. Спицы и вязание они незаметно принесли с собой, и то, что находилось в их руках, выглядело невероятно. Зима 1972 года началась внезапно и с сильными морозами, поэтому девушки (по совету бабки одной из них) решили связать парням защитные чехлы, которые надевают на мужской член тела в тех случаях, когда зимними ветреными ночами приходится долго оставаться на улице. Они вязали их из собственных волос, которые собрали в течение года, сделали из них пряжу и смотали ее в клубки. Таким образом, эти аксессуары получались разными не только по размеру, но и по цвету. В зависимости от волос вязавшей его девушки здесь попадались изделия и цвета воронова крыла, и светлые льняные, и рыжие, как, например, тот, над которым для Анджелара трудилась Лиза и которая, как это сразу бросалось в глаза, для такого дела существенно укоротила свои волосы. Девушки украдкой подсматривали, чем заняты их соседки, делая вид, что разглядывают ярко светящуюся от отблесков снега балку на потолке и прикидывают, какую окончательную форму (в соответствии с образцом, который хранился в их памяти) должно принять их рукоделие. Когда одна из них глянула на Лизино вязание и увидела то, что ее интересовало, она от зависти потихоньку оборвала под кроватью нитку, без которой нельзя было продолжить вязанье теплого чехла для члена Анджелара. За тем, что было дальше, уследить оказалось невозможно, потому что грянул новый, 1974 год и все мы повскакали с мест, чтобы поздравить друг друга. В темноте прошлого года осталась лишь порванная и не впряденная в наступивший год пряжа из клубка Анджелара.
Мы заснули под утро, а ранним вечером меня разбудил запах жареных колбасок и полупьяные голоса, которые становились все громче.
– Я создан калекой, а вы требуете, чтобы я был немым! – кричал Анджелар Максиму и Василию, видимо и в новом году продолжая какой-то их старый, но неизвестный мне спор. Ни Лизы, ни других девушек нигде не было, Максим в застекленной нише балкона жарил колбаски, и было видно, что он чрезвычайно взволнован, потому что огонь был таким сильным, что колбаски то и дело выпрыгивали из сковороды и стукались о стекла. За столом сидели Василие и Анджелар, и Василие тихо, еле слышно говорил:
– Неужели ты не видишь, что даже лицо на тебе не твое? Посмотри на любую фреску или картину, ты его тут же найдешь. Тебе его дали только временно, на хранение, ненадолго поносить, как чужую шляпу, а потом оно отправится дальше. Точно так же обстоит дело и с твоим голосом и свистом. Оглянись, в конце концов, на свою тень, ту, что на стене, ту, что росла и жирела вместе с тобой. Придет день, когда ты уляжешься в нее последний раз, и она тебя переживет. И не безразлично, с какого огня ты кормишь эту тень. Тебе следует выбирать для нее пастбище. Подумай об этом, потому что я уже много раз советовал тебе – не надо доверять каждому огню. Я-то знаю, сын еще никогда не помогал отцу, но ты постоянно оказываешься третьим лишним. Пришло время убрать на место вывернутые карманы…
Потом он схватил со стола и протянул Анджелару его вилку.
– На, расчеши бороду, – сказал он вполголоса, но Анджелар отказался. Так что в этой непонятной мне полемике в качестве своеобразного аргумента на стол была выложена
– И твоя вилка, – продолжал, по-прежнему вполголоса, Василие, – первоначально не была четырехзубой, как сегодня. Первоначально она, так же как и все вещи и существа, имела только два отростка. Надеюсь, это ты признаешь? И лишь позже, в результате соединения двух таких двузубых вилок, возникла вот такая, четырехзубая. Каждый из ее зубов имеет особое значение. Видишь, вот этот первый зубец, назовем его угловой, – это тот, который создает, но не создан, то есть он представляет собой нечто вроде принципа или символа праотца. Второй зубец принадлежит тому, который создает, но который при этом создан и сам. Это Слово. Третий зубец создан, но сам ничего не создает, как, например, ты, сынок. Четвертый зубец, тоже угловой, принадлежит тому, кто не создан (как и первый) и сам тоже не создает. Он словно первый зубец в состоянии отдыха, так же как тот, кто в зависимости от желания может создавать, а может и не создавать. Он опять-таки принадлежит отцу как конец пути, который смыкается со своим началом.
Такое соединение двузубой и четырехзубой вилок, не можешь не согласиться, в разных цифровых системах современного мира выражается по-разному. Говоря кратко, два и два на Востоке дадут совсем не тот же результат, что в Европе. Разница, возможно, вытекает из того обстоятельства, что к понятию «два» в Китае пришли не тем же путем и не в то же время, когда в языках Европы формировалось двойственное число (как, например, в нашем), а в математике – понятие двоичности. Число два, самое важное из чисел, сводится, впрочем, к единичности, потому что оно просто отражает парную природу нашего глаза, так же как двузубая вилка двузуба только будучи вонзенной
в мясо, в то время как в руке, которая ее держит, она однозуба. Из единичности проистекает множественность. Ибо, будучи не в состоянии воспринять могучее содержание, которое передается ему Единичностью, дух (так же, как и наша пищеварительная система) измельчает его, крошит, пережевывает и превращает единичность во множественность для того, чтобы суметь принять ее и унести с собой кусок за куском.
– Вы просто хотите от меня избавиться! – воскликнул вдруг Анджелар, перебив Василия с таким волнением, которое никак не соответствовало ни смыслу, ни спокойному тону только что произнесенных слов. Было очень странно слышать его испуганный голос и видеть, как он беспокойно повернулся к Максиму, который продолжал жарить колбаски в белом вине.
