соборян в этот день принимал Меншиков. «Повседневные записки» отметили и необычное развлечение, правда, единственное в году: 22 марта царская чета, министры и Меншиков смотрели «комедию». В действительности это была не комедия, а цирковое представление с участием силача и какой-то дамы, танцевавшей на натянутом канате.[235]
Распорядок в воскресные дни мало чем отличался от будничных: в воскресенье князь вставал так же рано, как и в рабочие дни, отправлялся в царский дворец, где вел разговоры с царской четой за обеденным столом, мог заглянуть в Военную коллегию, присутствовать на свадьбе либо другом семейном торжестве у своих подчиненных. В воскресенье либо в праздник светлейший лишь дольше пребывал в церкви.
Встречались, однако, дни, когда Меншиков почти полностью отключался от служебных забот. Время с 8 по 16 мая он провел в Ораниенбауме. Здесь он посвятил себя хлопотам по благоустройству загородной резиденции – прогуливался в «огороде», то есть в парке, наблюдал за сооружением фонтана, ездил по близлежащим угодьям, осматривал работы. Впрочем, и сюда по служебным делам к нему приезжали должностные лица: шаутбейнахт Сиверс, бригадир Порошин и прочие.
Дважды за 1719 год Меншиков оказался в необычной для него обстановке бездействия: первый раз – во время продолжительной болезни, второй – во время лечения на Марциальных водах.
Симптомы недомогания появились в начале февраля, но князь крепился и не прекращал привычных занятий. 3 февраля он встал, как и всегда, в шестом часу и отправился в Сенат, оттуда в Военную коллегию. На следующий день мы вновь видим его «на ногах» – в Иностранной коллегии. Но уже 5 февраля не Меншиков отправляется в присутствие, а к нему во дворец прибывают Толстой, Вейде, иностранные послы, министры и президенты. Они ведут какие-то «довольные разговоры». В последующие дни светлейшему не сиделось дома. Затем следует короткая запись от 11 февраля: «Ради обдержимой болезни из покоев выходить не изволили». Меншиков, однако, не берегся: он то сидел дома, то выезжал для осмотра работ в Адмиралтейство, в Военную коллегию и Сенат.
20 февраля болезнь наконец одолела светлейшего и приковала его к постели на месяц. Но и во время болезни он не прекращал работы. Дневниковые записи пестрят фразами: «довольно дел отправлял». Его часто навещали – одни как больного, другие – чтобы получить распоряжения. Не подлежит сомнению, что генералы Вейде, Брюс и Гинтер 26 февраля приезжали к нему по делам Военной коллегии. Деловой визит нанесли также генерал-майор Голицын и генерал-полицеймейстер Девиер. Их приезд «Повседневная записка» отметила так: «И по разговорах кушали, а его светлость ради болезни лежал подле кушанья; по разговорех разъехались».[236]
3 марта с Марциальных вод возвратился Петр и в тот же день навестил больного. В «Повседневной записке» читаем: царь «по обычной церемонии, разсуждая о болезни его светлости, изволил объявить о неслыханном действии Марциальных вод». Петр, любивший врачевать, предписал фавориту отправиться на Марциальные воды. В представлении медиков того времени, эти воды способны были поставить на ноги любого больного, в том числе и князя с больными легкими.
Меншиков поднялся с постели к 21 марта, а в июле приспело время выполнять царское повеление. Это принудительное лечение, надо полагать, вызвало в семье князя тревогу. Следы сомнений в целительных свойствах вод видны в том, что «курортник» в течение недели ехал в сопровождении всей семьи.
Князь прибыл на курорт 26 июля. Здесь он встретил подобных себе больных, маявшихся на водах по велению царя: царицу Прасковью Федоровну, генерал-адмирала Апраксина, Григория Скорнякова-Писарева, архимандрита Феодосия, князя Ивана Юрьевича Трубецкого. Вынужденное безделье тяготило светлейшего, и он не знал, как распорядиться уймой свободного времени: по привычке вставал он в пятом часу, бродил по окрестностям, заглядывал в кузницу, почти ежедневно навещал пристань, где ему мастерили лодку, ходил в гости к царице и Апраксину.
Курс лечения продолжался десять дней. В первый день князь одним приемом выпил семь стаканов воды. В дальнейшем количество выпитых стаканов увеличилось и 30 июля достигло четырнадцати. Прием воды в последующие пять дней происходил по убывающей, и к концу лечения, к 4 августа, норма достигла исходной – семи стаканов. С Марциальными водами он расстался 6 августа, похоже, без сожаления, хотя, видимо, в угоду царю распространял слухи о целебном их действии. Через пять дней после прибытия на курорт, 31 июля, он писал в Петербург: «Воды, слава Богу, мне и другим зело изрядно пользуют».
Сопоставляя рабочий день Меншикова с рабочим днем министра Валуева, нетрудно заметить, что, несмотря на то, что отделены они полутора веками, в распорядке их много общего. Меншиков стоял у истоков формирования бюрократического аппарата абсолютизма, Валуев трудился в годы его расцвета. За это время усложнилась бюрократическая машина, изменились вкусы, формы общения и отдыха. Валуев, разумеется, не поднимался с постели в пятом часу, его несомненно бы шокировало участие в выходках всепьянейшего собора, он не довольствовался бы единственным в году посещением театра. Значительно больше времени он отдавал заседаниям в Сенате, Комитете министров, Совете министров и в прочих комитетах и департаментах, число которых было велико. Прозаседав в одном из них, он спешил сесть в карету, чтобы мчаться в другой. Впрочем, случалось, что он много дней подряд не выходил из дому, сочиняя очередной доклад «на высочайшее имя». И тем не менее день Валуева и день Меншикова многое объединяло: оба вершили дела не столько в стенах учреждений, сколько за их пределами – во время докладов царю и разговоров с ним, во время завтраков и обедов у членов царской фамилии, приватных бесед с другими вельможами, во время придворных церемоний и т. д. Закулисная, незримая деятельность вельможи, органически вплетавшаяся в круг его служебных обязанностей, – едва ли не самая существенная особенность работы аппарата абсолютистского режима.
А теперь коснемся такого интригующего сюжета, как грамотность героя нашей книги. Образ жизни Алексашки в детские годы исключал самое элементарное образование – он до конца дней своих оставался неграмотным. Об этом писали все современники иностранцы.
Читаем запись датского посла Юста Юля под 1710 годом: «Князь Меншиков говорит порядочно по- немецки, так что понимать его легко, и сам он понимает, что ему говорят, но ни по-каковски ни буквы не умеет ни прочесть, ни написать – может разве подписать свое имя, которого, впрочем, никто не в состоянии разобрать, если наперед не знает, что это такое». Другой современник, имевший случай наблюдать светлейшего много лет спустя, сообщил на этот счет любопытную и не лишенную правдоподобия деталь: Меншиков наивно пытался разыгрывать роль человека, постигшего премудрости письма: «Он не умел ни читать, ни писать и выучился только плохо подписывать свое имя. Но в присутствии людей, не знавших о том, скрывал он свою безграмотность и показывал вид, будто читает бумаги». В недавно опубликованном «Донесении о Московии в 1731 году» герцога де Лириа также есть страницы, посвященные Меншикову и подтверждающие свидетельства двух предшествующих авторов: князь «был очень проницательным, а речь его – восхитительно ясной; рассматривал дела с большой сноровкой, не умея ни писать, ни читать. Он всегда способен был выбрать секретарями неподкупных людей». Иностранцам вторит русский мемуарист князь Борис Иванович Куракин. По его сведениям, Меншиков – «человек не ученой, ниже писать что мог, кроме свое имя токмо выучил подписывать».[237]
Перечисленным свидетельствам противоречит показание французского посланника де Балюза, приведенное в панегирической книге неизвестного автора, призванной прославлять «заслуги и подвиги его высококняжеской светлости…». Донесение Балюза анонимный автор не датировал, оно отсутствует и в 34-м томе Сборников «Русского исторического общества», где опубликованы донесения этого посланника. Сказанное вызывает некоторые сомнения в подлинности донесения. Тем не менее приведем его: «Так господин Балюз, который провел один год при московском дворе в качестве французского посланника, будучи еще в Москве, читал следующее замечание о его светлости, помещенное им в донесении французскому королю: „Князь Александр Данилович человек очень образованный и светский, усвоивший себе приемы знатного вельможи. Со всеми он обходится чрезвычайно ласково и искренно привязан к славе и интересам своего государя, который оказывает ему полное доверие“». [238]
Откровенно говоря, свидетельства иностранцев, как правило, не выказывавших симпатии к светлейшему, как и свидетельство Куракина, оставившего наполненные сарказмом характеристики сподвижников Петра, вызывали сомнения. В самом деле, как можно было справляться с обязанностями сенатора, фельдмаршала, президента Военной коллегии и губернатора человеку, умевшему лишь начертать имя и фамилию? Оставаться неграмотным было непостижимо, тем более что именно в годы преобразований
