Конечно, годы брали свое. Но дело не только в этом: изменился ритм жизни при дворце. От Петра I исходили импульсы, приводившие все в движение, и Меншиков был лишь исполнителем его воли, правда, инициативным, но все же только исполнителем. Екатерина таких импульсов была лишена.
Отдав должное памяти супруга соблюдением годичного траура, она будто бы спешила наверстать упущенное: балы и маскарады чередовались с празднествами по случаю выдачи наград, смотрами гвардейских полков. Продолжая традиции, императрица совершала частые прогулки по Неве, сопровождавшиеся пушечной пальбой, присутствовала на спуске галер. Развлечения продолжались до глубокой ночи. 1 мая на Екатерину был возложен польский орден Белого Орла. Празднества закончились в семь часов утра. 7 мая двор «веселился» до трех часов ночи. 30 июня она пировала на именинах графа Сапеги до четырех утра. Публичные развлечения дополнялись камерными, происходившими ежедневно во дворце, в кругу гофдам, камергеров, гофмейстеров и прочих придворных. Ночь и день в укладе ее жизни поменялись местами. Получить аудиенцию у императрицы стало делом трудным даже для светлейшего.
Кстати, вместо ассамблей была введена новая форма придворных развлечений. Именным указом 11 января 1727 года велено еженедельно по четвергам в пятом часу пополудни собираться в дом ее императорского величества «на курдах или съезд». Судя по указу, куртаги отличались от ассамблей: для них был отведен специальный день, в то время как устройство ассамблей не имело строгой периодичности; куртаги созывались при дворе императрицы, в то время как ассамблеи – поочередно у вельмож; наконец, ассамблеи были более демократичными – на куртаги приглашались русские и иностранные министры и посланники, а также чины не ниже полковничьего ранга. С ассамблеями куртаги роднило присутствие дам и право находиться в собрании «кто сколько похочет».[304]
Не раз бывало, что Меншиков приезжал во дворец в 11 часов дня, но Екатерина «изволила почивать». Князь коротал время в дежурной для генерал-адъютантов, подвернется партнер – он сыграет в шахматы, навестит Елизавету Петровну, зайдет в Дворцовую канцелярию, но, так и не дождавшись, отправлялся домой либо все-таки встречался с императрицей часа через дватри. 28 сентября он прибыл во дворец сразу же после заседания Верховного тайного совета. Хотя наступил двенадцатый час, но Меншиков попал на прием только в третьем – императрица изволила «опочивать». Вряд ли ей нездоровилось, ибо накануне, 26 сентября, она «веселилась» во дворце князя до 3 часов ночи.
Располагал ли Меншиков еще какими-либо планами социальных и административных преобразований?
Дать утвердительный ответ позволяет одна фраза из проекта духовной Петру II: «Ваша императорское величество сами изволите видеть, что восприняли вы сию машину недостроенную, которая к совершенству своему многова прилежания и неусыпных трудов требует».[305] Следовательно, намерения что-то устраивать и перестраивать в государственном механизме у Меншикова были, однако что и как – мы не знаем. Теперь уже ничто не сдерживало ни честолюбивых замыслов полудержавного властелина, ни его жажды к стяжанию. Еще до образования Верховного тайного совета он исхлопотал себе пожалование города Батурина, которого тщетно домогался у Петра. Добился он и указа, прекращавшего расследование его злоупотреблений. Все начеты и долги, числившиеся на нем, были закрыты. Претендовал он и на получение чина генералиссимуса, но преждевременная смерть Екатерины помешала этому. Вынашивал он и план стать герцогом Курляндским.
В честолюбивых планах Александра Даниловича неудачная попытка овладеть курляндской короной, о которой еще будет рассказано, – была всего лишь досадным эпизодом, впрочем не оставившим большой горечи, ибо другая, более важная мечта, осуществление которой перекрыло бы все неудачи вместе взятые, завладела светлейшим. Претворяя ее, он действовал предусмотрительно, и казалось, что на этот раз никакая случайность не могла помешать ему.
После смерти Петра I Меншиков был самым решительным противником воцарения Петра II. Тогда он имел множество сторонников из числа вельмож, выдвинувшихся в годы преобразований. Понадобилось лишь два года, чтобы перед глазами изумленных единомышленников Меншиков стал самым ярым пособником передачи трона двенадцатилетнему юнцу. Причина тому – намерение женить Петра на своей старшей дочери Марии.
А как же быть с помолвкой Марии с сыном польского графа Сапеги? Она состоялась 13 марта 1726 года в пышно убранном дворце Меншикова под гром артиллерийских залпов и звуки оркестра в присутствии всей столичной знати. Исполнился год со времени погребения Петра, и Екатерина, участвовавшая в обмене перстнями между будущими супругами, впервые, как сказано в «Повседневной записке», «изволила дать позволение на забаву танцами».[306]
Милости на Сапег посыпались как из рога изобилия. О них, конечно же, хлопотал сам светлейший: накануне помолвки графа Сапегу-отца Екатерина неведомо за какие заслуги пожаловала чином российского генерал-фельдмаршала, а в том же марте – орденом Андрея Первозванного; будущий зять получил придворный чин камергера. Меншиков всякий раз демонстрировал свое дружеское расположение к семье заезжего жениха. Отец и сын – желанные гости в доме князя. Меншиков тоже частенько навещал свата. Не забыл светлейший и о своей младшей дочери Александре. В том же 1726 году, когда Марии Александровне уготовано было стать супругой графа Сапеги, уполномоченный князя вступил в переговоры о заключении брачного контракта с ангальдтдессауским принцем. Каждая из договаривавшихся сторон расхваливала, как могла, жениха и невесту. Жених был без изъянов: «изряден сам собою», принадлежал к «давнейшему и поважнейшему» княжескому дому и «без всякой похвалы, такого есть состояния, совести и эрудиции», что снискал любовь родителей. Доход жениха составлял свыше двухсот тысяч талеров в год. Уполномоченный князя преднамеренно проехал через владения принца и «подлинно известился: место, в котором он разидует, есть зело изрядное, крепость хорошая и все, одним словом сказать, по княжески и, по-видимому, в воли вашей княжеской светлости состоит светлейшую княжну, дочерь свою, зело щастливой учинить».
Невеста, надо полагать, тоже была аттестована должным образом. Ответы на вопрос: «Сколько от роду лет, какова персоною, как возпитана и какова нравом»– должны были потворствовать вкусам той стороны. Переговоры зашли так далеко, что встал вопрос о приданом невесты, причем сделан был деликатный намек: дом ангальдтдессауского князя полон драгоценностями, поэтому было бы желательно получить за невестой наличными.[307]
Остановка за малым – надобно было получить согласие на брак светлейшего, но Александр Данилович боялся продешевить и подыскивал для дочери более выгодную партию.
Флирт с Сапегами продолжался до тех пор, пока у князя окончательно не созрел его роковой план. Желание князя породниться с царствующим домом было юридически закреплено завещанием Екатерины. Воля императрицы, несомненно навязанная ей светлейшим, состояла в том, чтобы ее наследником стал Петр II и чтобы он непременно женился на одной из дочерей Меншикова.[308]
Слух о существовании завещания проник в среду сановников и вызвал вполне основательные опасения, что князь на правах тестя малолетнего императора будет распоряжаться судьбой каждого из них. Однако открыто противодействовать намерениям Меншикова никто не посмел.
– Что же не доносите императрице? – спрашивал Девиер у генерала Бутурлина.
– Двери затворены, – отвечал тот.
– Чаю, царевна Анна Петровна плачет, – продолжал Бутурлин.
– Как ей не плакать, – согласился Девиер, – матушка родная.
Собеседники сошлись на том, что царевна походит на отца и должна стать наследницей престола после смерти матери: она и умильна, и собою приемна, и умна. Оба они были настроены против воцарения Елизаветы Петровны, младшей дочери императрицы.
– Она, – заметил Девиер, – тоже изрядная, только сердитее. Ежели б в моей воле было, я желал бы, чтоб царевну Анну Петровну государыня изволила сделать наследницею.
Бутурлин согласился:
– То бы не худо было, и я бы желал.
Во время другой встречи Бутурлин продолжил начатый разговор:
– Светлейший князь усилится. Однако же хотя на то и будет воля, пусть он не думает, что Голицын, Куракин и другие ему друзья и дадут над собою властвовать. Нет! Они скажут ему: полно-де, милейший, ты и так над нами властвовал. Поди прочь!
