снова показалась интересной, а неприятности не стоящими внимания. А без Григория Александровича разлука с Сашей представлялась просто горем.
Маялась Екатерина, маялся и Ланской…
Может, знания Перекусихиной и остались бы при ней, но у Екатерины вдруг появился новый фаворит – Мордвинов. Он тоже был молод, хорош собой, прекрасно сложен. И не чета Ланскому – образован. Но в первый же день Мария Саввишна заметила, что в отличие от Саши Николай Семенович явно «играл любовь». Конечно, преклонение перед государыней было, но настоящего чувства – отнюдь. Стало горько от сознания, что любимую хозяйку просто используют, вернее, она подозревала, что новому фавориту и использование ни к чему. Просто оказался в фаворе, отказаться нельзя, вот и мается сердешный. И Екатерина тоже маялась, Перекусихина видела это лучше других. И месяца не прошло, как Ланского в Ораниенбаум отправила, а уж извелась вся.
И верная Мария Саввишна не выдержала:
– Ты меня, матушка, прости, но не дело ты с Александром Дмитриевичем сотворила.
– Что еще?!
– А того, что не для себя он те деньги брал.
– Ты откуда знаешь? – подозрительно поинтересовалась Екатерина, но тут же фыркнула снова: – Ясно, не для себя! Небось какую красотку на них содержал!
А в душе так хотелось, чтобы Перекусихина сказала, что родителям послал или еще кому из родственников. Даже решила разузнать, как его родственники живут, может, правда помощь была нужна? Тут же обругала себя, что не подумала об этом сразу. Но Мария Саввишна сказала совсем другое:
– А я знаю, случайно услышала. Только не понравится тебе, Екатерина Алексеевна, то, что я скажу. И Григорию Александровичу не понравится. Но я все равно скажу!
– А Григорий при чем?
Теперь даже если бы Перекусихина отказалась говорить дальше, из нее горячими клещами выжали бы. Но она не отказалась, наоборот, почти мстительно пояснила:
– Мальчишку прогнали из-за денег… А ведь он их для Григория Александровича занял!
– Чего мелешь? У Потемкина своих мало, чтоб заставлять Ланского в долг влезать?!
– Своих, может, и много, только… – Перекусихина, видно, окончательно решилась, махнула рукой, словно говоря: «Была не была!» – и добавила: – Григорий Александрович потребовал у Ланского двадцать тысяч за помощь.
Екатерина с легким сомнением усмехнулась:
– Ну и что? Эка невидаль! Двадцать тысяч… Я Саше куда больше дала.
И вот это «Саше» подсказало Перекусихиной, что не забыла государыня своего любимого и страстно хотела бы оправдать, чтобы вернуть обратно.
– Ага, только к тем двадцати требовалось выкупить именьице Григория Александровича. По правде говоря, оно и половины спрошенного не стоило, только куда нашему Саше деваться было, если Потемкин обещал тебя с ним поссорить? Вот мальчишка и купил на долговые. Да кто-то донес… Завистников много…
Императрица смотрела на Перекусихину в онемении, потом покачала головой:
– Если лжешь…
– Вот те крест, не лгу, матушка! Сама только что узнала. Сашу жаль, такого второго нет. Уж так он тебя любил…
Ланской, уезжая в Ораниенбаум, радовался только одному: что не в заграницу, а значит, не насовсем. Может, со временем хоть в Петербург вернет? Пусть не к себе, пусть не в спальню…
Как глупо вышло! Мог бы сказать Потемкину, что пока не соберет денег, ничего покупать не будет. Но тогда князь непременно поссорил бы государыню с фаворитом, ему все под силу. А так не поссорил?
Тяжелые мысли терзали Ланского непрестанно. Ночью руки невольно искали любимое тело, он просыпался в жарком поту от желания, удовлетворить которое было некому. Позвать дворовую девку почему-то не приходило в голову, это казалось кощунством. Долго лежал без сна, тоскуя по своей любовнице, по ее объятиям, горячему ненасытному телу, ее покорности и требовательности одновременно.
Но довольно быстро сказалась привычка, выработанная за год жизни рядом с государыней. Екатерина сама не бездельничала и рядом с собой никому не позволяла. Подъем в шесть или даже пять утра, смотря по времени года, многочасовые занятия, постоянная работа ума… Александр уже привык к тому, что должен получать определенные знания ежедневно. Через пару дней безделья стало тошно, и он взялся за книги. Обязанности коменданта Ораниенбаума особенно не перегружали, времени оставалось много, и Ланской читал. Читал запоем, он уже научился не просто поглощать страницу за страницей поэтических излияний, напротив, увлекся философией.
А еще рискнул написать своей богине, ни в чем не оправдываясь, не укоряя, единственно выражая надежду, что ее гнев пройдет и опала будет снята. Ответа не получил. Это больно ударило по сердцу, зато прислала записочку Мария Саввишна Перекусихина, всегда благоволившая к нему, сообщила, что старается сгладить мнение государыни…
Иногда ходил по залам позабытого дворца, прикидывая: вот здесь жила молодая Екатерина, здесь она обедала, здесь читала, здесь спала… Представлять рядом на ложе ее бывшего супруга было очень тошно, хотя какое он имел право ревновать, тем более к покойному? И все равно ревновал. Ревновал и к нынешнему фавориту Мордвинову (быстро же она забыла своего дорогого Сашу!). Стоило ночами представить, что Мордвинов обнимает ее, ласкает грудь, гладит спину и пониже, как руки сами сжимались от ярости, сердце заходилось от желания броситься в Петербург, ворваться в хорошо знакомую спальню и… выбросить соперника из постели! Если б он только подозревал, что такой поступок способен вызвать бурю радости у его богини, что, вернись он без разрешения и устрой сцену ревности из-за Мордвинова, Екатерина была бы в восторге! Но Ланскому подобное и в голову не приходило. Александр прекрасно понимал, что ревновать не имеет права, что это ее дело, кого брать на ложе. Не имел, но ревновал.
И все же бедолага дал себе слово никогда, ни единым словом или вздохом не выдать своей ревности. Слово Ланской сдержал, никто не смог заметить его ярости, все видели одну грусть в глазах. Казалось, фаворит лишь сокрушается о том, что попал в опалу. И только подушка знала, сколько передумано бессонными ночами, сколько пролито злых слез на жестокую судьбу. Но по утрам Ланской был свеж и бодр, а чтобы не давать себе времени предаваться таким тоскливым размышлениям и днем, старался занять ум и память, то изучая окрестности, то читая, а потом занялся работой по камню.
При дворе мода на геммы и камеи, Екатерине они тоже очень нравились. Пристрастился и Александр. Но если в Петербурге он лишь разглядывал, то в Ораниенбауме познакомился с мастером-резчиком, этого оказалось достаточно, чтобы Александр и сам взялся за резец. Первые работы вышли корявыми, но довольно быстро рука приспособилась, и стало получаться весьма занятно. Временами он вздыхал: вот бы увидела Екатерина! Но богиня была в Петербурге, занятая своими делами и новым фаворитом Мордвиновым, и Ланскому оставалось только снова и снова браться за книги или вставать к токарному станку. Теперь Саша мечтал изготовить камею с изображением императрицы, но такого качества, чтобы все ахнули, и подарить ей.
Ораниенбаум быстро и сильно изменил Ланского, все, заложенное в него Екатериной за год близкого общения, дало о себе знать. До этой встречи с богиней он получал знания, доверяя первым, легким впечатлениям. Теперь невольно принимался выискивать причины происходящего, но, как ни странно, находясь в Ораниенбауме, размышлял не о себе и государыне, а о ней в ту пору, пока была великой княгиней.
Думать было о чем. Ораниенбаум великокняжеская чета получила в подарок от тогдашней императрицы Елизаветы Петровны. Подремонтировали Большой дворец, построенный еще Меншиковым, этот дворец оправдывал название, и хотя роскоши ему не занимать, Екатерина быстро почувствовала, что такое жить в отдалении от Петербурга с мужем, не питавшим к ней ни малейшего расположения, зато обожавшим муштру. Для великого князя была выстроена крепость Петерштадт с небольшим каменным дворцом. Четырнадцатиугольная крепость с полным набором положенных построек, плацем для муштры солдат, с бастионами представляла собой настоящее крепостное сооружение в миниатюре, способное выдержать даже осаду. И только изящный небольшой дворец придавал ей привлекательный вид. Видно, отчаявшись
