под руку не попадайся.
Потемкин действительно был мрачен, но не из-за полученного письма, болел правый бок, во рту гадливо, словно наелся какой-то дряни, беспрестанно хотелось пить. Иногда он даже задумывался, не права ли Екатерина, соблюдая свой распорядок – подъем с рассветом, прогулки да умеренная еда? Но ей во дворце такое возможно, а ему? Да и не хотелось как-то воздерживаться. Когда уж очень прижимало, берегся некоторое время, но почти тут же начинал все снова.
Мысли вернулись к делам в Петербурге. Вздохнув, князь поскреб сначала затылок, взъерошив и без того всклокоченные волосы, потом волосатую грудь. В этом весь Потемкин: те, кто видел Григория Александровича в парадном мундире при регалиях, сверкающего, словно ларец с бриллиантами, надменного, поистине сиятельного князя, едва ли могли бы узнать этого вельможу в домашнем халате, под которым не всегда бывало даже нижнее белье. И наоборот. Сверкая на приемах и торжественных выходах, в своих покоях он менялся до неузнаваемости, всесильный князь становился лентяем и обжорой, не соблюдавшим никаких правил приличия, особенно когда на него накатывали приступы меланхолии.
Вдали от Петербурга такое случалось часто.
Потемкин несколько поостыл к Екатерине, как и она к нему. Все чаще князь, чтобы не бывать в спальне императрицы, начал выдумывать предлоги, сказываясь больным, а Екатерина не настаивала… Бурная страсть не может быть вечной, они уже знали друг о друге все интимное, кто что может и чего хочет. Привычное быстро становится скучным. Так у супругов, проживших несколько лет бок о бок. Волнение постепенно уходит, зато остается дружба и уважение, а если не остается, то возникает взаимная неприязнь. Но у императрицы с фаворитом не то положение: сказать открыто, что венчаны, нельзя, изображать страсть и дальше, притом глядя на сторону, тоже, поэтому негласно договорились друг дружке не мешать и не ревновать. Каждый вроде и сам по себе, она правит в столице, он все больше в Малороссии, которая явно пришлась по душе. И не ревнуют она его к многочисленным наложницам, а он ее к фаворитам.
Потемкин мало того что не ревновал, сам подбирал кого покрепче и посообразительней для своей Кати. Но главное, чем должны были отличаться рослые адъютанты, помимо мужской стати, – абсолютной преданностью самому Потемкину! Если таковой не наблюдалось, то сколь бы ни был хорош собой красавец, в фавориты ему не пробиться.
Пока все шло как надо, любовники не были постоянными, их глупость и желание нажиться позволяли Потемкину не слишком пугаться ночных страстей императрицы. Пусть потешат Катю мальчики, главное, чтобы в сердце не запали… Императрице уж полсотни стукнуло, внуки по аллеям Царского Села бегают, а она все как молоденькая каждую ночь ласки хочет, да какой! С такой только вон молодые жеребцы справиться смогут. Потемкин и подбирал жеребчиков, рослых, красивых, неугомонных… Чтоб всякую ночь да не раз…
Но не учел одного – не он один желал иметь своего в спальне императрицы. Понимал, что такое возможно, но не думал, что рискнут. А уж что сам кто-то сунется на глаза Екатерине… такого и вовсе ждать не мог!
Хорошо, Перекусихина сообщила, прислала коротенькое письмецо, мол, подруга сердешная приглядела себе тут паренька молоденького. От кого он, не ясно, а потому опасно. В спальню еще не попал, но может.
Потемкин поспешил в Санкт-Петербург.
Собственно, повод у Григория Александровича был: он должен докладывать об успехах в Крыму. Потемкин называл полуостров бородавкой на носу России и страстно желал сию бородавку сковырнуть. По договоренности с крымским ханом Сахиб-Гиреем с ноября 1772 года Крым находился под протекторатом России, но там оказалось слишком сильно влияние мечтающих вернуться под крылышко Стамбула. Не желая устраивать резню, Потемкин прибегнул к другому способу, он повелел выселить из Крыма христиан. Поскольку это были в основном армяне и греки – ремесленники и торговцы, на полуострове тотчас почувствовали такой «подарок».
Чтобы чего не вышло, в Крым послана дивизия генерал-поручика Александра Суворова, а за само переселение отвечал молодой и подающий надежды командир полка этой дивизии полковник Михаил Кутузов. Потемкин, который прекрасно чувствовал людей, и на сей раз не ошибся, все прошло блестяще, туркам оставалось лишь вздыхать.
Вот об этом рассказывал Григорий Александрович своей тайной супруге-благодетельнице, спешно вернувшись в Петербург, вернее, примчавшись к ней в Петергоф. Он ни словом не обмолвился об еще одном поводе торопиться в Петербург и осведомленности о ее новом увлечении, всему свое время, хотя сам молодчика уже рассмотрел и признал подходящим. С прежним фаворитом, Иваном Корсаковым, Екатерина рассталась совсем недавно, застав его в объятиях своей камер-фрейлины Прасковьи Брюс. Позы и стоны оказались столь недвусмысленны, что сомнений в характере отношений быть не могло. От двора удалены оба: как Брюс ни лепетала, доказывая, что Корсаков был излишне настойчив, а она тут ни при чем, Екатерина бывшую близкую подругу не простила. Государыня осталась в расстройстве и душевной тоске, решив, что больше не допустит до сердца никого.
Но время лечит, кроме того, видно, сама ее привязанность к ныне опальному фавориту не столь сильна, сердце потребовало новой душевной теплоты, а тело ласки. Редкие наезды Потемкина полностью покрыть эту потребность не могли. Он и сам подумывал о замене фаворита, да все недосуг. Теперь Екатерина приглядела себе молодчика, по рекомендации Толстого успела произвести мальчишку во флигель- адъютанты, но потом словно испугалась и ждала Потемкина. Князю предстояло разобраться, каков он, и дать рекомендацию…
Обычно императрица приезжала в Петергоф к Петрову дню, чтобы отметить тезоименитство цесаревича, жила там две недели, а потом возвращалась в любимое Царское Село. Но в Царском ремонтировали комнаты, и лето пришлось провести в Петергофе почти полностью. Красиво, изумительно, фонтаны чудо как хороши, парк прекрасный, но Екатерина душой рвалась, как она называла, «домой». Это Петр I жить не мог без морского воздуха, без водяных брызг, без вида плещущейся воды, Екатерина могла. Напротив, постоянная влажность из-за изобилия фонтанов и ветра с залива иногда раздражала, а потому красота Петергофа трогала куда меньше, чем могла бы.
Приезд государыни оживлял Петергоф, туда собирался почти весь двор, караул тоже снаряжался особый – по полной роте от каждого гвардейского полка, потому что Павел любил людей в мундирах, правда, он воротил нос от императрицыных красавцев, полагая, что они ни на что, кроме парадной выездки, не годны. Цесаревич был прав, но самой Екатерине очень нравился вид бравых рослых молодцов, затянутых в парадные мундиры.
Не слишком жаловавший шумные собрания, Павел с супругой после праздника укатил в Ораниенбаум. Вот уж поистине нелюбимое государыней место! Она и в Гатчине бывала редко, а там тем более. Что ж, каждому свое.
Поручик кавалергардского полка Александр Ланской привычно стоял на карауле, когда за дверью послышались веселые голоса, смех и шаги. Из покоев государыни уходили внуки – Александр и маленький Константин. Вернее, старший, Александр, двух лет от роду, шел сам, а маленького Константина, отнятого у матери, как и брата, сразу по рождении, несла его кормилица. Государыня решила проводить их на прогулку, после которой мальчики отправлялись на несколько дней в Ораниенбаум к родителям, но для бабушки и такое расставание невыносимо. Екатерина считала внуков своими и ничьими больше, страшно ревновала к сыну и невестке и использовала любую возможность, чтобы не отпускать от себя. Если честно, то бабушкой она была прекрасной.
Дверь распахнулась, на пороге сначала появилась воспитательница царевичей генеральша Софья Ивановна Бенкендорф, выговаривающая что-то кормилице, и только потом послышались легкие шаги остальных женщин и старшего царевича. Последним показался генерал-аншеф Николай Иванович Салтыков. Вся компания вышла в коридор и остановилась, прощаясь. Голубоглазый (в бабушку) Александр бойко договаривал фразу по-французски. Другой Александр, стоявший подле двери на карауле, и рад бы понять, что именно, да не мог, слабоват во французском.
Императрица внимательно слушала, тоже что-то произнесла, мальчик засмеялся, видно, довольный ответом, кивнул, соглашаясь и с обожанием глядя на бабушку. Ее рука потянулась к лицу царевича, ласково провела по щеке и подбородку, голубые глаза были полны такой любви, что у стоявшего на карауле Ланского зашлось сердце. «Вот бы мне так!»
